60-е годы — эпоха невиданной до того активизации политической и идейной борьбы, ставшей в это время не только основой, но и сюжетом, а нередко и центральной ситуацией романов и повестей; годы художественного «правдоискательства», расцвета литературы факта, очерка, писанного с натуры, были вместе с тем и периодом напряженных поисков прямого, образного воплощения идеала.
Мы видели, как сильны были «идеальные начала» в творчестве Тургенева, который, «встречая» новый эпохальный тип у порога его возникновения, вводил его в литературу, окружал ореолом сочувствия и авторского признания, т. е. осмыслял как реальное воплощение нравственных устремлений общества. В романе «Накануне» Тургенев выразил устами своих героев мечту об общественном подъеме, объединении нации для решения важных исторических задач. Герцен считал, что такой подъем возможен в революционные эпохи, и предполагал, что общее страстное увлечение историческими и социальными проблемами, важными для всех, не исключает борьбы внутри общества. Толстой в «Войне и мире» показал «идеальное» состояние общества, в котором все здоровые силы охвачены единым патриотическим порывом, находятся в апогее нравственного напряжения. Роман «Война и мир», представляющий собою одну из великих вершин реалистической литературы, был насыщен идеальными элементами и идиллическими эпизодами. Выше было отмечено, что идеальный аспект присущ характеристике Андрея Болконского и Пьера Безухова, и определено различие идеальной природы этих образов. Идеальна дружба героев, возвышенна и поэтична их любовь к одной и той же девушке, воплощающей начало женственности в романе, — Наташе Ростовой. Сцены жизни Ростовых в Отрадном и семейная идиллия эпилога составляют органическое единство с картинами войн и исторических катаклизмов. Эти проникнутые настроениями мира и нравственного благополучия эпизоды занимают большое и важное место в образной системе романа и связаны с самым существом исторической его концепции. Не случайно одно время Толстой предполагал назвать роман «Все хорошо, что хорошо кончается». За разрушительными столкновениями народов, стихийно пришедших в катастрофическое движение, должен также неотвратимо наступить период восстановления сил наций, восполнения их человеческих ресурсов. Подобно тому как в дни войны герои романа Толстого, преследуя свои личные цели, живя «личными» интересами, участвовали во всенародном деле отражения неприятеля, защиты своих очагов и своей родины, так в последующий период, создавая семьи в стремлении к личному счастью, они приобщаются к общенародной жизни. В недрах их семей, в детских их домов зреет историческое будущее. Семейная идиллия вырастает из исторической эпопеи и предшествует ее новым этапам, готовит их. Мирная жизнь и процессы, предвещающие ее цветение в самые разрушительные моменты исторических сдвигов, в романе связаны с образом Наташи. Она естественно становится средоточием повествования в идиллических эпизодах. Поэтому нельзя рассматривать «материнскую экзальтацию» Наташи в эпилоге романа как момент тенденциозного искажения автором образа героини в полемических целях.[1] В дни, когда смерть, убийство, «наступление» человеконенавистничества в образе мародерствующей французской армии, казалось бы, торжествуют, во время оставления Москвы (характерно, что, передавая во впечатляющих картинах вандализм французских войск, Толстой нашел нужным поместить здесь же изображение расправы графа Ростопчина с Верещагиным) Наташа дает окружающим ее добрым, хорошим людям урок нравственной самостоятельности, спасая раненых и жертвуя ради этого имуществом семьи. В этом поступке выражается ее «историческое» призвание как защитницы и хранительницы жизни. Далее ей предстоит сделать попытку вернуть к жизни Андрея Болконского, противопоставить свою любовь к матери бессмысленной беспощадности войны в момент гибели Пети. Таким образом, Наташа эпилога лишь «подводит итог» характеристике героини, венчает ее.
Первым писателем, который понял в полной мере значение идеального начала в современной реалистической литературе, был Чернышевский. Это сказалось в его статье о Толстом.
Реалистический роман, в котором Чернышевский в образной форме выразил свой социалистический идеал, — роман «Что делать?» — был сознательно ориентирован на традицию мировой утопической литературы и явился новаторским переосмыслением и развитием жанра утопии.
Говоря о романе «Что делать?», критики-марксисты неоднократно отмечали его связь с традицией утопической литературы. А. В. Луначарский утверждал, что молодой советской литературе следует учиться у Чернышевского, что нам нужны романы в духе и в стиле романа «Что делать?», и пояснил свою мысль: «Владимир Ильич как-то бросил такую золотую фразу: плох тот большевик, который никогда не мечтает... Часто говорят: мы построим социализм; но даже сколько-нибудь конкретное представление, что же это такое будет, утеряно или вычитывается из плохих или устаревших по существу утопических романов. Нам нужны наши утопические романы. Наши беллетристы считают нужным вращаться только в действительности. Чернышевский же, как революционер, не мог вместиться в рамки настоящего. Подлинный смысл его роман приобретает только в живой связи с будущим».[2]
Роман «Что делать?» содержит наиболее полное и наиболее всестороннее изложение социалистических идеалов Чернышевского. Говоря об утопизме «Что делать?», мы разумеем не «мечтательность» идеала автора романа и даже не особое качество социалистических теорий его как идеолога крестьянской революции, не видевшего реальных форм перехода к социалистическому обществу, не понимавшего роли пролетариата в этом историческом процессе, а прежде всего особую художественную форму, в которой автор излагает и пропагандирует систему своих социальных взглядов. Конечно, близость художественной системы романа Чернышевского к традиции мирового утопического романа находится в зависимости от характера его воззрений. Ведь не случайно роман-утопия стал излюбленным жанром уже первых утопических социалистов. Маркс и Энгельс, раскрывая историческую обусловленность и реальное содержание фантастики Фурье, относили его произведения к социально-утопическим романам, которые «проникнуты подлинно поэтическим духом».[3] Говоря о значении утопического социализма, идеи которого в начале XIX в. все более и более охватывали умы европейцев, Маркс и Энгельс писали в «Коммунистическом манифесте»: «Это фантастическое описание будущего общества возникает в то время, когда пролетариат еще находится в очень неразвитом состоянии... оно возникает из первого, исполненного предчувствий порыва пролетариата к всеобщему преобразованию общества».[4]
Образно-утопическая форма воплощения общественного идеала рассматривается Марксом и Энгельсом не только как выражение исторической ограниченности концепций утопических социалистов, но и как предвестие нового, научного метода разработки социалистического идеала, который стал возможным лишь на более высоком этапе развития общества.
Во все исторические эпохи утопия была литературным жанром, непосредственно отражавшим недовольство современными условиями социального бытия и выражавшим идеалы иного общественного устройства. Сочетание отрицания, обличения современных «неразумных» социальных отношений с утверждением и пропагандой идеального общества, характерное для утопии как жанра, приводило к тому, что именно в рамках подобных произведений нередко соединялись взаимопротивоположные стихии художественной оценки действительности: сатира и идеальные образы и картины. Внутренним родством этих противоположных стихий объясняется и то, что писатели, наиболее последовательные и бескомпромиссные в критике действительности, наиболее резкие в сатирическом творчестве, создавали зачастую утопии, образно воплощавшие самые светлые мечты человечества и стяжавшие не меньшую известность, чем знаменитые их сатиры. Именно так сочетаются сатирическое и идеальное начала в «Утопии» Томаса Мора, породившей название литературного жанра, хотя, конечно, не самый жанр утопии. Рабле, Сирано де Бержерак, Дж. Свифт и другие крупнейшие сатирики были и создателями всемирно известных утопий. Соединение сатиры и утопии характерно и для Фурье, а в значительной степени и для Чернышевского в романе «Что делать?».
Следует остановиться, хотя бы кратко, на определении специфических особенностей утопии как литературного жанра. Утопия, имеющая резкие и характерные жанровые отличия и пользующаяся комплексом определенных и постоянных приемов и мотивов, стала предметом широкого специального изучения.[5]
Наиболее широко распространена утопия в форме романа-путешествия, однако знаменитые утопии созданы также в форме романа, рисующего общество будущего («Две тысячи четыреста сороковой год» Мерсье, «Глядя назад» Беллами — о двухтысячном годе), романа воспитания («Эмиль» Руссо, «Годы странствий Вильгельма Мейстера» Гете), комедии («Птицы» Аристофана, «Буря» Шекспира), драмы (II часть «Фауста» Гете), поэмы («Новый мир» Джонса), оперы («Волшебная флейта» Моцарта), сказки («Сказка об Иване-дураке и его двух братьях» Л. Толстого) и т. д. Нередко художественная литературная утопия вливалась как часть в философский научный трактат, ученый становился поэтом-утопистом, стремясь изложить свои социальные идеалы. Утопия всегда по существу своему социальна, ее содержание составляют общественные идеи. Вместе с тем, пожалуй, ни один литературный жанр так близко не граничит с научной фантастикой, а через нее и с наукой, не зависит столь непосредственно от прогресса человеческих знаний, как утопия. Поэтому в эпоху великих географических открытий в XV—XVII вв. утопия принимает главным образом форму географического описания, рассказа о вновь открытых, неизвестных землях: стране, острове, городе. Этот рассказ, оснащенный конкретными реалиями (например, упоминание Томасом Мором его вполне реального участия в дипломатической миссии или встречи в путешествии с одним из спутников Америго Веспуччи), воспринимался как документально точное описание.[6] Впоследствии «помещение» идеального государства на большом пространственном расстоянии, в «отдаленных землях», и мотив «поисков» его путешественниками сменились в произведениях утопистов описанием идеального государственного устройства, перенесенного в далекое будущее, т. е. отдаленного во времени. Такого рода социальные утопии, отражающие развитие общественных наук и популярность понятия исторического прогресса, получили распространение в XVIII и XIX вв. Затем наряду с утопическими произведениями, продолжающими эту традицию, возникают нового типа «пространственные» утопии. Утопический образ идеального государства, в котором решены все современные социальные коллизии, — или, наоборот, образ отрицательного, сатирически очерченного общества, где современные противоречия доведены до катастрофического предела, — «переносится» на другую планету или даже в другую галактику. В последнем случае (перенесение социальных противоречий земли на другие планеты) создается своего рода утопическая сатира, аналогичная тем, которые возникали в народной среде стран с феодальным, разобщенным укладом жизни (легенды о «неверных» землях, их «неправедных» обычаях и жителях).
Однако — помимо связей с научной фантастикой, помимо использования наиболее увлекательных, наиболее поражающих воображение современников открытий науки для придания правдоподобия и увлекательности повествованию — утопия имеет и другую, более глубокую связь с наукой. По своим задачам и по методу изложения утопия сближается с научными жанрами, заимствуя у науки ее методику и цели, имитируя ее объективность и точность.
Создание утопии продиктовано стремлением внушить читателю возможность и необходимость приложения теоретической идеи к действительности. Фантастика и особенно «утопическое» начало в произведениях подобного рода служат как бы мостом, заполняющим разрыв между научной мыслью, неосуществимой на данном этапе технического и социального развития, и современным человеком. Способ осуществления общей идеи всегда является в утопических произведениях наиболее фантастической их частью.
Присоединяясь к мнению Писарева, Ленин цитировал в своей работе «Что делать?» его положение о том, что мечты могут «обгонять естественный ход событий», дают возможность «забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться». Такие мечты Ленин считал необходимым проявлением революционной мысли.[7]
Утопическое произведение, служа выражением определенной идеи, дает реальное воплощение этой идеи в образах. Оно популяризует идею и вместе с тем является своеобразным и первым ее осуществлением. Утопия выступает как бы в роли образца, описания проделанного опыта или логической его замены — мысленного эксперимента. Методика мысленного эксперимента широко принята в точных науках. Суть ее, как известно, состоит в том, что ученый, основываясь на данных своей теории, создает модель опыта, который в действительности невозможно произвести на данном техническом уровне, и таким образом доказывает принципиальную правильность идеи. Являясь «заменой» реального опыта и дополняя отвлеченно-логические доказательства образно-логическими, мысленный эксперимент должен быть безупречен с точки зрения логики, убедителен со стороны образных представлений и точно описан. Утопический роман по своей функции близок к мысленному эксперименту. Чисто литературные задачи у авторов утопических романов зачастую отступают на второй план перед задачей имитации опыта, мысленно-экспериментального воплощения идеи, заменяющего действительность. Утопический роман представляет. собою как бы описание «мысленного» внедрения идеи в жизнь. Опыт этот «описывается» как реальный; и роман воспринимается читателями зачастую как научное описание. Отсюда особенная сила воздействия утопий на умы и непосредственное их влияние на практическую деятельность людей. «Утопии — действительно “буревестники истории”. Они вносят красоту и жгучесть “воли к идеалу” в социальное творчество», — писал исследователь русского утопизма.[8]
Неоднократно отмечалось колоссальное влияние романа Чернышевского «Что делать?» на формирование «воли к идеалу» целых поколений русских, да и не только русских революционеров. В. И. Ленин вспоминал, как велико было идейно-воспитательное влияние «Что делать?» на его поколение и на него лично, как сильно способствовал этот роман распространению революционных взглядов. При этом Ленин подчеркивал, что роман «Что делать?» требует особого, углубленного чтения. Сам Ленин юношей понял его далеко не сразу в полной мере, а лишь тогда, когда после гибели брата-революционера стал вникать в смысл идей, составляющих сущность этого произведения.[9]
Роман Чернышевского — одно из наиболее художественно своеобразных явлений русской классической литературы. Без него развитие русского литературного реализма оказалось бы обедненным, неполным. Вместе с тем нельзя игнорировать и специфику «Что делать?», которая дает основание поставить это произведение в связь с развитием своеобразной философской линии мирового романа. Художественное мышление не может быть прямо и непосредственно уподоблено научному. Однако, понимая всю условность такого сопоставления, можно все же провести аналогию между индуктивным мышлением и художественным творчеством, в котором главный конструктивный элемент — образ, с одной стороны, и дедуктивным мышлением и творчеством, основополагающий элемент которого составляет мысль, — с другой. В философском романе, автор которого исходит из логически, научно выведенной мысли как некоего постулата, изображение действительности имеет значение суммы примеров или опытов, доказывающих авторскую идею. Нередко эти изображения действительности пронизаны юмором.
Чернышевский — крупнейший экономист, философ и политик России 60-х годов — оставался философом и в своем беллетристическом творчестве. Его роман «Что делать?» — социалистический философский роман,[10] первый в русской литературе опыт образного воплощения социалистического идеала. Роман Чернышевского популяризировал идею социализма, доказывал ее разумность, ее соответствие потребностям и устремлениям человечества, утверждал ее осуществимость. Однако главная черта, поразившая в «Что делать?» современников, — это то, что социализм предстал на его страницах как исторически уже возникший и неотвратимо нарастающий процесс переустройства общества. «Призрак коммунизма» здесь обрел живую плоть, хотя обрел ее пока лишь в художественном «мысленном эксперименте». Правы исследователи, которые считают принципиально важной особенностью романа «Что делать?», выделяющей его из общего русла европейской утопической традиции, то, что Чернышевский рисует не только картину совершенного социалистического общества, но и пути приближения к будущей социальной гармонии.[11] В основу системы своих социалистических воззрений и Сен-Симон и Фурье положили своеобразную оценку личности человека. Сен-Симон надеялся, что социалистические общественные отношения возникнут и укрепятся при развитии заложенных в человеческой личности начал взаимной любви и братства. Фурье стремился обосновать необходимость социалистического общества учением о человеческих страстях. Он утверждал, что наряду со страстями, призванными охранять интересы личности, человеку присущи не менее активные социальные страсти, способные его объединять с другими людьми, делать активным поборником социалистического уклада: страсть к трудовой ассоциации, страсть к трудовому соревнованию, страсть к творчеству, страсть к разнообразию занятий. Порвав с философией аскетизма и самоограничения, Фурье провозгласил, что социализм — единственная форма организации общества, которая сделает труд источником счастья для всех людей, создаст условия для удовлетворения потребностей каждой личности.
Чернышевский смотрел гораздо реальнее на современное общество и современного человека, чем Фурье. Он хотя и соглашался с мыслью Фурье, что общественное производство — прежде всего источник народного блага и что надо стремиться к тому, чтобы оно выполняло эту свою функцию, т. е. добиваться социалистической организации трудовой деятельности человека, но яснее, чем Фурье, понимал, сколь сложен переход от современного уклада общества к социалистическому. Путями, которыми, по мнению Чернышевского, человечество движется к социализму, являются путь социализации мировоззрения, идеологии людей и путь политической борьбы за переустройство общества. Оба пути в «Что делать?» показаны как проторенные. Автор рисует, каким образом активно и деятельно идут «новые люди» обоими путями.
Чернышевский стоит на позициях социально-исторической детерминации человеческого характера: «Если все люди существенно одинаковы, то откуда же возникает разница в их поступках?.. Для нас теперь ясно, что все зависит от общественных привычек и от обстоятельств», — заявляет он (V, 165).
Распространение социалистических идей в русском обществе, превращение их в идеологию передовой демократической молодежи он связывает с изменением исторических условий. Чернышевский утверждал, что, когда созреют исторические условия, народ чрезвычайно быстро способен «умнеть», постигать свои интересы. Фактом огромного исторического значения он считал изменение социального состава интеллигенции. Демократизацию интеллигенции, вооружение знаниями людей, кровно по своим интересам связанных с народом, Чернышевский рассматривал как предпосылку распространения социалистических идей в России. Молодежи, с детства видевшей и на себе испытавшей народные нужды, вместе с образованием открылся доступ к произведениям лучших умов современной науки и благороднейших деятелей литературы, посвятивших себя борьбе с социальной несправедливостью, проповеди идеи равенства и братства людей. Теория социализма, являющаяся, по мнению Чернышевского, неизбежным выводом из научных открытий современного естествознания, экономической, исторической и других наук, а также естественно вытекающая из гуманных устремлений литературы, легко и органически усваивается молодыми разночинцами-демократами. Она соответствует их интересам, трезвому, практическому, но свободному от буржуазного хищничества взгляду на жизнь, всегда присущему лучшим людям трудовой народной среды. Чернышевский знал, что современная социальная действительность, с ее отношениями и нравственными понятиями, накладывает отпечаток не только на представителей социальных верхов, но и на бедняков; на последних она давит особенно беспощадно. Однако даже в тех случаях, когда простые люди, люди труда, приспосабливаясь к общественным условиям, Делаются «практическими», «злыми», «дурными» людьми, они все же лучше «дрянных» людей — рядовых представителей высших сословий — и скорее, чем либеральные дворяне, из поколения в поколение живущие за счет труда крепостных, могут способствовать, при известных исторических условиях, пробуждению здоровых нравственных устремлений у молодежи.
Проблема соотношения социалистического мировоззрения и рутинных взглядов «дюжинных» людей, подчинившихся условиям жизни и привыкших мыслить соответствующими этим условиям понятиями, проходит красной нитью через весь роман и является центральной в первой его главе. Уже в своеобразном прологе романа «новый человек» — социалист Лопухов — противопоставлен толпе обывателей. Для них таинственный незнакомец — «дурак» (глава так и называется «Дурак»), и вместе с тем он, по их же оценке, поступает «умно». Так, уже в начале романа возникает ситуация встречи или столкновения «дюжинных людей», носителей пошлых «общих» мнений, с необычным, новым, неожиданным, не укладывающимся в их понятия образом действия и мыслей. Из дальнейшего хода романа «Что делать?» мы узнаем, что Лопухов, поступки которого непонятны толпе, вместе с тем близок каждому забитому, темному человеку благодаря своему гуманному умению анализировать гнетущие его условия жизни и в силу того, что убеждения и идеалы молодого демократа соответствуют интересам и нравственной природе большинства людей.
Появляясь в семье Розальских, Лопухов сразу становится пробным камнем, на котором проверяются качества людей и их место в жизненной борьбе; он делается врагом одних и опорой других. Его «вторжение» в дом Розальских происходит в момент, когда завязавшийся прежде, типичный для традиционных семейных отношений конфликт между Верой и родителями достигает «критического» напряжения. Главными сторонами в этом конфликте являются Марья Алексеевна, представляющая «здравый смысл» и практицизм среды, и Верочка, которой движет врожденное нравственное чувство, детская чистота, честность и непосредственность. Конфликт между поэтической, «особенной» девушкой («ни в отца уродилась, ни в мать», по словам В. Курочкина) и ее родными составляет основу сюжета значительной части обличительных повестей 40-х годов. Чернышевский как бы «отсылает» читателя к этой литературе, утверждая, что такие истории почти неизбежно кончались трагически.
Уже в конце 40-х — начале 50-х годов рядом с распространенными в повестях сюжетами о «тирании среды» и гибели выдающейся личности стали появляться произведения, рисующие «встречу» непосредственно и стихийно протестующей девушки с человеком, способным обогатить ее протест и ее искания более глубоким идейным содержанием, помочь ей осмыслить ее интуитивно-нравственные побуждения в идейных категориях. В качестве такого человека в произведениях разных авторов представал мыслитель 40-х годов, искатель и скиталец («Рудин» Тургенева), потенциальный политический борец и деятель, подавленный тяжелым гнетом российской действительности («Кто виноват?» Герцена), свободомыслящий администратор — «человек дела» («Полинька Сакс» Дружинина), либеральный помещик, подтверждающий свои убеждения поступками (роман «Крестьянка» и драма «Шуба овечья — душа человечья» А. Потехина), и красноречивый скептик-фразер («Саша» Некрасова). В произведениях «натуральной школы» революционизирующее содержание стихийного протеста против пошлости крепостнического быта, его нравов, морали, против бесчеловечности его законов тем яснее просвечивало, чем трагичнее складывалась судьба героев, чем меньше надежд оставлял автор читателю на возможность скорого практического осуществления их идеалов. Энергия героев, их готовность к борьбе и трагическая глубина их конфликта с окружающей средой выражали последовательность и полноту отрицания писателем всех устоев современного общества, основанного на социальной несправедливости. Сюжет «спасения» девушки от тирании семьи получил широкое распространение в либеральной беллетристике 50-х годов. Однако либеральная литература, которая в обличении чиновников крепостников и семейного гнета, казалось бы, «подхватывала» и разрабатывала проблемы, введенные в оборот писателями «натуральной школы», по сути дела противостояла реалистической литературе. Она искажала действительность, смягчая ее противоречия. Цель авторов произведений этого направления сводилась к поискам и показу перспектив незамедлительного разрешения современных социальных конфликтов в рамках существующей общественной системы. Панацеей от всех бед современной действительности в либеральных комедиях и повестях провозглашаются то правительственные реформы, то другие, значительно менее серьезные факторы жизни общества, например дворянская честь или культура и принципы воспитанных университетов чиновников, которые пресекут злоупотребления и беззакония.
Литературным и общественным событием огромной важности явился роман Тургенева «Отцы и дети». Несмотря на то что в этом романе разночинец противопоставлен «рутинной» среде как одинокая и трагическая фигура и что Тургенев ограничился этим противопоставлением, воздержавшись от использования любовной фабулы как конструктивного элемента, несмотря на то что в «Отцах и детях» отсутствует мотив «спасения» девушки от семейного гнета, который занимает важное место в «Что делать?» и в большом числе произведений либерально-обличительной литературы, именно этот роман надо рассматривать как наиболее близкий к «Что делать?». Базаров, в отличие от героев Тургенева 40-х — начала 50-х годов, — герой дела, свершений. Философские, научные, политические взгляды Базарова органически связаны с его социальным самосознанием и определяют собою все его жизненное поведение; его деятельность проникнута нигилизмом, т. е. максимализмом отрицания. Он бескомпромиссен и одинок, несмотря на свою веру в научный и общественный прогресс и свой активный гуманизм. Только «простые души» — дети, крестьяне, бесхитростные женщины — инстинктивно чувствуют в нем друга. Базаров окружен врагами, прекрасно понимающими, какую он для них представляет опасность. Адепты же Базарова вовсе его не понимают.
Трагическая сторона положения демократов-революционеров в обществе, их взаимоотношений с народом и с врагами народа осознавалась Чернышевским. В романе «Что делать?» он писал о новых людях, что, исполнив свою историческую миссию, они скорее всего не получат признания у современников: «...и под шумом шиканья, под громом проклятий, они сойдут со сцены гордые и скромные, суровые и добрые, как были» (XI, 145). Гордость и скромность, суровость и доброта — этими нравственными качествами отмечены и герой романа Тургенева, и герои «Что делать?». Чернышевский приподымает завесу над трагедийной стороной исторических судеб «новых людей», но приподымает лишь на миг. Весь роман пронизан светлым оптимизмом, личные судьбы его героев благополучны, в их среде царствует веселье, многие эпизоды романа идилличны, — сам автор пишет об этом, «оправдывая» идиллию, изгнанную из литературы наиболее суровыми реалистами. При этом он дает понять, что появление идиллии в литературе будет закономерно, когда появятся подлинно счастливые люди в реальной жизни (XI, 162).
Герои его и есть первые подлинно счастливые люди — люди, жизнь которых посвящена великой цели социалистического переустройства общества. Чернышевский сознательно отвлекается от трагических сторон положения революционеров или касается их лишь намеком, как бы напоминая читателю, что они существуют. Его интересует принципиальное значение убеждений и деятельности «новых людей», перспектива исторического развития общества и место социалистического мировоззрения и его носителей в прогрессе человечества. Вера в социалистическое будущее мира и в плодотворность усилий, направленных на его торжество, и нашла свое выражение в светлом колорите романа. Чернышевский не входит в рассмотрение многих важнейших обстоятельств социального, политического и психологического характера, которые могли бы затемнить постановку основного вопроса о целесообразности, реальности социалистического идеала, его соответствии потребностям современного человека и возможности его воплощения на настоящем этапе развития общества.
В своих замечаниях к трем первым главам первой книги «Оснований политической экономии» Милля Чернышевский формулировал применение метода мысленного экспериментирования к особо сложным сферам социальной жизни, чтобы, гипотетически упростив их, исследовать одну сторону или самую сущность явления. Этому методу он дал название «гипотетический метод исследования». «Этот метод состоит в том, — пояснял Чернышевский, — что, когда нам нужно определить характер известного элемента, мы должны на время отлагать в сторону запутанные задачи и приискивать такие задачи, в которых интересующий нас элемент обнаружил бы свой характер самым несомненным образом, приискивать задачи самого простейшего состава. Тогда, узнав характер занимающего нас элемента, мы можем уже удобно распознать ту роль, какую играет он и в запутанной задаче, отложенной нами до этой поры» (IX, 59).
Чернышевский широко пользуется в своем романе методом гипотетического упрощения ситуаций и конфликтов. Однако там, где этого требует его замысел, он не только не упрощает, но осложняет — по сравнению с литературной традицией — разработку коллизий и типов, хорошо уже известных и как бы «примелькавшихся» читателю.
Именно так обстоит дело с «самодурами», практическими людьми, не признающими прав личности на свободу и обрушивающими домашнюю тиранию на своих детей, — Марьей Алексеевной Розальской и Полозовым. Автор видит в них не только носителей и активных защитников современной морали хищничества и расчета, но и практически деятельных, одаренных людей, способных при других общественных порядках плодотворно трудиться и приносить пользу обществу. Поэтому он подчеркивает не только антагонизм, но и черты близости между ними и «детьми» — демократической молодежью. Конечно, антагонизм, существующий между ними, абсолютен, а черты сходства относительны, для их реального проявления требуется полное изменение исторических условий, но тем не менее писатель не игнорирует их. С первого появления Лопухова в доме Разальских и до конца II главы ощущается «игра» «сближения» и противопоставления Марьи Алексеевны Розальской и «новых людей», ненавидящих и разрушающих мир, в котором она «обжилась».
Лопухов сразу входит в доверие Марьи Алексеевны, несмотря на ее хитрость, и между ними устанавливаются по видимости отношения взаимной симпатии, при внутреннем намерении каждого из них обмануть другого. Каждый правильно оценивает ситуацию и уважает «противника» (Марья Алексеевна уважает Лопухова за беспощадную деловитость, Лопухов Марью Алексеевну — за откровенность практических подходов). Но за видимостью взаимного понимания и даже поддержки стоит полная противоположность устремлений, интересов, этических принципов — борьба не на жизнь, а на смерть. Этого-то Марья Алексеевна не понимает. Практическая петербургская дама среднего круга не знает, во имя чего хлопочет студент Лопухов, в чем он видит свою выгоду, и поэтому не может предугадать его «ходов». Она бессильна бороться с ним — он же прекрасно понимает ее логику и предвидит ее образ действий. Вместе с тем в ошибочных умозаключениях Марии Алексеевны, подсказанных ей житейским опытом, отражены и некоторые объективные свойства «странных», непонятных людей, с которыми она столкнулась впервые в свои пятьдесят лет. Марья Алексеевна чувствует нравственную силу Лопухова, его практическую хватку, его расчетливый ум и видит молодого бедняка то будущим откупщиком, то генералом, то наследником большого капитала. Книги, которые Лопухов дает Вере, ей кажутся учеными книгами о «сериях», о том, как деньги наживать. Но ведь Лопухов и подобные ему люди и в самом деле наследники всех богатств, добытых человеком, полководцы будущих революционных сражений; книги, по которым они учатся и учат других, посвящены экономическим проблемам и помогают освоить теорию, открывающую путь к обогащению каждого через обогащение всех. Так же ложно, но в чем-то правильно оценивает Кирсанова и Лопухова-Бьюмонта деловой человек — миллионер Полозов.
Характеризуя общество, с которым приходят в соприкосновение и столкновение «новые люди», Чернышевский прежде всего отмечает в этом обществе те здоровые начала, которые могут способствовать влиянию социалистического мировоззрения «новых людей» на массу, живущую по-старому. Эти здоровые начала — и стремление молодежи к честной и достойной трудовой жизни, и деловая сметка, энергия погрязших в практицизме и себялюбии, но вышедших из общественных низов и всего добивавшихся личными усилиями стариков. Мысль о том, что «низкие», эгоистические страсти являются социально обусловленными искажениями плодотворных свойств человеческой натуры, смягчала в романе «Что делать?» характерное для утопистов противопоставление современного практицизма высоким альтруистическим устремлениям к всеобщему благу; она давала Чернышевскому возможность показать живые связи бурного цветения будущего общества со «здоровой грязью» современной трудовой деятельности.
Однако главный резерв растущих сил социализма, главная опора новых людей — молодежь, не утерявшая здорового чувства реальных потребностей. Услыхав от Лопухова слова о социалистическом будущем человечества, Вера сама удивляется, насколько они близки ей: «Как это странно, — думает Верочка, — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?». И автор отвечает ей: «Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов» (XI, 56). Знакомство Веры с Лопуховым и их сближение происходит под знаком решения общих вопросов, прямо вытекающих из тяжелой коллизии личной судьбы девушки, и тут наступает резкий перелом в повествовании: антагонизм старших (власть имущих) и младших (зависимых) членов семьи отходит на задний план. Повествование перерастает рамки рассказа о семейных отношениях и о предрассудках, которые несут страдания чистым натурам. Возникает новая коллизия: столкновение и борьба двух мировоззрений, «старых» и «новых» людей — адептов настоящего порядка вещей и провозвестников нового. В романе последовательно возникают как бы две сюжетные линии: спасение девушки от семейной тирании, в ходе которого Лопухов вступает в борьбу с Марьей Алексеевной, и любовь Веры и Лопухова. Брак молодых людей развязывает обе «интриги».
Пробуждение любви вместе с жаждой свободы и невозможность утверждения своего права на человеческое достоинство без борьбы завязывают все узлы столкновений и являются отправным толчком дальнейшего действия: «...тебе хочется быть вольным и счастливым человеком! Ведь это желание — не бог знает какое головоломное открытие... А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми и что надобно помогать этому скорее прийти. А ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно, что это одно и натурально, одно и по-человечески; просто по-человечески, — “я чувствую радость и счастье”, — значит “мне хочется, чтобы все люди стали радостны и счастливы”, — по-человечески, Верочка, эти обе мысли одно» (XI, 57; курсив наш. — Л. Л.).
Эта «беседа» автора с героиней является ключевым моментом, разъясняющим философскую суть единства эмоционально-нравственных импульсов и политических взглядов героев. Неизбежность и естественность прихода отдельного человека к социалистическому гуманизму воспринимается писателем как выражение неотвратимого прихода человечества к социалистическим формам бытия, соответствующим нравственной природе каждого человека. Такая постановка вопроса отражала антропологический подход Чернышевского к важнейшим социальным проблемам и утопичность некоторых предложенных им решений. Однако в основе ее лежала мысль о самосохранении человеческого рода и о стихийных, определенных историческими и социальными обстоятельствами поисках человечеством наиболее благоприятных условий для жизни отдельной личности на путях усовершенствования социального бытия коллектива людей. Эта концепция противостояла не только реакционным обожествлениям «веками освященных» политических систем, но и просветительски-буржуазному подходу к индивидуальности как цели и критерию общественного прогресса. В этом смысле она была весьма значительна и перспективна, не говоря уже о том, что самая постановка вопроса об активности не только разрушительных индивидуалистических, но и «защитных», объединяющих, коллективистских начал в общественной психологии и попытка опереться в решении этой проблемы на естественнонаучные основания представляли несомненный интерес.
Через весь роман «Что делать?» от первых его страниц проходит слово «странно». Писатель широко пользуется приемом «остранения», глядя на «новых людей» глазами носителей «рутинной» психологии (рассуждения толпы о поступке Лопухова в начале романа, восприятие речей и поведения Лопухова Марьей Алексеевной, рассказ квартирной хозяйки о семейном быте Веры Павловны и Лопухова, оценка Полозовым Кирсанова и т. д.). Рисуя нравы «новых людей» и подчеркивая свою полную с ними солидарность, автор романа все время указывает на новизну отношений и этических норм, господствующих в этой среде, их несоответствие традиционным обычаям и в этом смысле «странность». Прием «остранения» способствовал постоянному акцентированию дистанции, существующей между нравственными, идейными и в конечном счете политическими позициями борющихся сторон. Чернышевский широко пользуется в романе своим умением восходить от частного к общему, от бытовых наблюдений к философским и политическим выводам. Столкновение медицинского студента с алчной мещанкой, отпор, оказанный разночинцем посягающему на его честь сиятельному барину, выступают как эпизоды или периферийные проявления политической борьбы. Требование активности человека, утверждение свободы его воли при строгой социальной и исторической детерминированности — все эти установки Чернышевского не только не противоречили реалистическому методу, но были характерны для русского реализма середины века. Вместе с тем литературная форма выражения этого круга идей и этических установок была в его романе трансформирована соответственно традициям утопической литературы.
Автор стирает грань между литературным повествованием и реальной жизнью. Он все время подчеркивает реальность своих изображений. Отмечая типичность коллизии, описанной в начале романа, он вместе с тем оговаривается, что развязка этой общественной коллизии в судьбе Веры — один из первых случаев в России: «Я потому и рассказываю... ее жизнь, что, сколько я знаю, она одна из первых женщин, жизнь которых устроилась хорошо. Первые случаи имеют исторический интерес» (XI, 43).
Чернышевский придавал, таким образом, истории героини значение реального факта и утверждал, что изучение этого факта как опыта может оказать влияние на жизнь общества. Повествование о судьбе Веры Павловны несло как бы функцию описания социально поучительного примера, который именно потому и должен быть обнародован, что удачный исход уже известен. Жизнь Веры Павловны хорошо «устроилась» в результате сознательного созидания новых отношений. Самое применение к жизни человека выражения «устроилась» говорит о ее «строительстве», т. е. творческой организованности. Субъектом действия в этом опыте является Лопухов, объектом — Вера Павловна. Именно Лопухов выпускает ее из «подвала» мещанского бытия (эпизод «Первый сон Веры Павловны»). Первый акт освобождения — беседы ее с Лопуховым и своеобразные договоры, которые между ними заключаются. В соответствии с представлением о договорности как основе всех отношений, в которые вступают люди с целью общественного благоустройства, Лопухов выясняет образ мыслей Веры Павловны, ее стремления и знакомит ее со своими взглядами. Близость убеждений молодых людей вызывает их взаимное доверие. Чернышевский специально останавливается на том, как удается Лопухову обмануть бдительный надзор Марьи Алексеевны и не только ввести Веру Павловну в круг социалистических идей, но и снабдить ее материалистической и социалистической литературой. При этом писатель почти пародийно рисует попытки Марьи Алексеевны контролировать и направлять влияние Лопухова на Веру. Лопухов получает от Веры поручение помочь ей уйти из дому и, следуя договоренности с нею, ищет для нее место, которое могло бы ей гарантировать материальную независимость и окружение, способное уважать ее человеческое достоинство. Чернышевский указывает, в какой среде Лопухов мог найти людей, готовых помочь ему в этом деле. Это среда научной интеллигенции. Автор как бы «допускает», что и материальная независимость гувернантки, и «хороший дом», в котором бы она совершенно не чувствовала своего подчиненного положения, легко и в относительно короткие сроки могут быть ей обеспечены. Однако далее писатель раскрывает одно, но решающее препятствие, которое неизбежно должно возникнуть на ее пути. Уход из семьи и поступление «на место» без разрешения родителей для девушки юридически невозможны.
На «риск» нарушения закона не могут идти очень доброжелательные, но более всего ценящие свой покой интеллигентные матери семейства — нанимательницы. Это обстоятельство заставляет Лопухова прийти к выводу, что только церковный брак может юридически освободить Веру от опеки родителей, и тут он легко и просто делает тот шаг, который не решались совершить влюбленные герои Тургенева. Он вступает с Верой в новый круг переговоров, содержанием которых является брак.
Внутренне Лопухов и Вера готовы к этому шагу, хотя чувство их лишь созревает и Лопухов первоначально намеревался «подождать». Первая реакция Лопухова на появление Веры Павловны очень близка к реакции Базарова, наблюдающего на балу Одинцову. Он как «медик» оценивает цветущую красоту, свидетельствующую о здоровье, и про себя заключает: «...впрочем, не интересуюсь». Следуя своей теории «приспособления» страстей к жизненным ситуациям (см.: Чернышевский, I, 190), писатель изображает взаимное чувство Лопухова и Веры Павловны не как стихийный и бессознательный порыв, а как закономерное следствие обстоятельств. Незадолго до своего сближения с Лопуховым Вера Павловна говорит Жюли: «Хочу ли я любить мужчину? — Я не знаю, — ведь я вчера поутру... не знала, что мне захочется полюбить вас... Так теперь я не знаю, что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только то, что... хочу быть свободна» (XI, 32). Любовь к Лопухову возникает из того же источника, что и любовь-дружба к Жюли, — из благодарности за помощь. Но она глубже, значительнее, серьезнее, так как источником ее является также общность мыслей и идеалов.
В любви Лопухова раскрываются все особенности нравственной «конституции» новых людей. Для него человек, чужая личность и ее свобода — главная жизненная ценность. Любовь «человеческая» и гуманная дружба составляют основу отношений между ним и Верой. Самое признание в любви возникает в ходе обсуждений положения Веры в родительской семье и поисков пути к ее освобождению. Решение вступить в брак приходит как средство утвердить независимость и свободу Веры.
Таким образом, «эротические чувства», как часто называет любовь Чернышевский, лишь «приспосабливаются» к возникшей вне зависимости от них ситуации. Такая трактовка значения и места чувств, в особенности любви, в жизни людей не могла не иметь полемического значения. Стихийность чувств, их сложность, их неспособность подчиниться контролю разума, их колоссальное влияние на людей были и остаются одной из важнейших тем литературы всех веков и народов. Сложность состава чувств человека, противоречивость его побуждений и реакций, неисчерпаемое многообразие психологических импульсов, создающее бесчисленные и часто непредвидимые возможности поступков и отношений между людьми, отбрасывались Чернышевским — не потому, что он не видел этой сложности, а потому, что он ставил перед собою задачу путем мысленного эксперимента доказать принципиальную возможность осуществления прогрессивной общественной идеи и показать пути ее воплощения. Ведь за особым вниманием к сложности человеческой психики нередко стояло сомнение писателя в возможности организовать разумные отношения между людьми, в реальности осуществления подобного социального опыта без осложнений, способных стереть и исказить его положительные результаты.
Коллизия первой части романа (I и II главы) разрешается благополучно. Героиня не погибает, не приносит свою чистоту и свое чувство в жертву родительскому эгоизму и расчету и не опошляется (возможные варианты окончания чрезвычайно распространенных в 40-х годах повестей с аналогичным сюжетом). Она побеждает семейную тиранию, счастливо выходит замуж, обретает независимость. Подробность рассказа, правдивое, суровое изображение «грязи» отношений в среде собственников и полное отсутствие романтической экзальтации в той части произведения, где характеризуются. отношения Веры и Лопухова, убеждают читателя в реальности изображенных событий. Трагические противоречия, казавшиеся еще недавно непреодолимыми, теряют свою власть над молодыми, не знатными и не богатыми людьми только потому, что они, повинуясь своим здоровым и естественным склонностям, пренебрегают предрассудками и понятиями среды, полностью внутренне порывают с нею и живут соответственно своему общественному идеалу.
Разрешив коллизию первой части романа, Чернышевский ставит своих героев, а вместе с ними и читателя, перед новыми вопросами.
Быт семьи Лопуховых «устраивается» по проекту Веры Павловны с одобрения мужа. Женщина выступает здесь главным творческим лицом. Весь быт этой семьи сознательно организуется на социалистических нравственных принципах. Здесь, как и в дальнейших описаниях социалистических предприятий Веры Павловны, господствует тот реализм подробностей, детальных и подчас протокольных описаний, который исследователь художественного стиля романа А. П. Скафтымов считает его особенностью.[12] Обилие деталей, характерное для произведений утопистов, которые, как писал Ленин, «со всеми подробностями разрисовывали будущее общество»,[13] в романе Чернышевского включается в систему своеобразного описания социального опыта. Особенно четко это проявляется в эпизодах, где излагается принцип устройства мастерских и рассказывается о быте швей, объединившихся в коммуны.
Жизнь Веры Павловны в семье характеризуется прежде всего тем, что замужество является не «эпилогом» ее истории, а началом ее. Умственный и нравственный рост героини совершается по мере роста ее творческой активности, расширения ее общественной деятельности. Выйдя замуж, Вера Павловна не уходит в семью, а получает возможность освободиться от замкнутого семейного быта. Первое, что пробудил в ней Лопухов и что развивается по мере ее жизни в среде «новых людей», — это интерес к труду. Вера ищет и находит все новые сферы применения своих творческих способностей. Второе — «страсть к ассоциации», к объединению с другими людьми в труде, уважение к чужой личности и ее свободе, забота о счастье и благосостоянии всех. Подобно тому, как Лопухов предоставляет Вере возможность самостоятельно развивать свои социалистические взгляды, она, объединив швей в свою мастерскую-товарищество, терпеливо ждет, когда сами они усовершенствуют это предприятие. Объясняя приглашенным в мастерскую швеям мотивы своего решения отдать управление предприятием в их руки, Вера Павловна утверждает, что она создала мастерскую не ради дохода, а «из пристрастия»: «...ведь вы знаете, что у разных людей разные пристрастия, не у всех же только к деньгам; у иных пристрастие к балам, у других — к нарядам или картам... А у меня пристрастие вот к тому, чем заняться я с вами пробую...» (XI, 127). Эта ссылка на пристрастие к организации ассоциаций заставляет вспомнить Фурье.
Далее Вера Павловна прямо говорит швеям, что ее мастерская — попытка осуществить идеи «добрых и умных людей», написавших книги «о том, как надобно жить на свете, чтобы всем было хорошо» (XI, 127—128). Рассказ о мастерской и представляет описание этого опыта с гипотетическим цифровым подсчетом прибылей, которые получает каждая швея от мастерской, и их выгод от совместной жизни и общего хозяйства.
А. П. Скафтымов сопоставляет изображение загородной прогулки в «Что делать?» и в романе Ж. Санд «Жак» и делает вывод, что Чернышевскому чужда романтическая приподнятость стиля, характерная для французской романистики. «Патетика здесь (в «Что делать?». — Л. Л.) заменена указанием, сколько взято ящиков, из скольких человек состояла компания, из кого именно (перечисляется в цифрах), ...какие были взяты припасы, во сколько пар танцевали... Правда, у Чернышевского все это превращается в протокольную каталогизацию. Но направление, в котором Чернышевский искал художественного совершенства и яркости своего рисунка, становится совершенно ясным... Ему импонировала новая реалистическая манера».[14]
Справедливо выявляя художественное направление, к которому тяготеет автор «Что делать?», исследователь не объясняет, какова цель этого «каталогизирования». Между тем сцена загородной прогулки швей входит в систему последовательных эпизодов, характеризующих созданную Верой Павловной ассоциацию, и «каталог» участников поездки, рассказ о взятых продуктах и о времяпровождении компании должны продемонстрировать, что могут себе позволить члены ассоциации в смысле материальных затрат, как весело, беззаботно, дружно проводят они свободное время, т. е. показать, какие блага дает ассоциация работницам. Чернышевский утверждает, что в описании мастерской он опускает ряд подробностей, так как говорит о ней лишь для обрисовки деятельности Веры Павловны (XI, 130). Конечно, это не так. В романе дается столько конкретных деталей и подробностей, сколько необходимо для создания иллюзии реально проведенного эксперимента, который важен писателю не столько потому, что инициатива его принадлежит героине, сколько сам по себе. Доказательство принципиальной возможности создания коммуны-фаланстера, наглядная демонстрация благополучия, которое сменит нужду и гибель обездоленных работников, имеет для Чернышевского самостоятельное значение.
Рассказав последовательно об организации Верой Павловной маленькой мастерской, о формировании этого предприятия как социалистической кооперации, а затем — коммуны, о росте предприятия, обогащения его, расширении его функций, о культурном и политическом развитии членов ассоциации и возникновении «дочерних» предприятий того же типа, Чернышевский констатирует «удачу» опыта. Убедительность, наглядность этой «удаче» придает место рассказа о ней в романе, в живом повествовании, воспринимающемся как «запись» опыта, сделанная по его непосредственным следам. Только при такой форме изложения «свидетельством» этой удачи становится одобрение, якобы полученное организатором мастерской от Роберта Оуэна. Эта важная историческая «реалия» воспринимается читателем как подлинный факт.
Слияние личной жизни героев и их борьбы за торжество социалистических идеалов отражено в структуре романа. Становление семьи «новых людей», их счастливая жизнь невозможны без полного развития личности каждого, а развитие личности человека невозможно без его участия в общественном труде и политической, гражданской деятельности. Труд, направленный на служение людям, научная деятельность, расширяющая основы материалистического мировоззрения, и революционная работа «новых людей» — разные формы борьбы за воплощение социалистического идеала. Задача создания семьи нового типа разрешается героями на пути решения этих общих задач. Счастливая семья Лопуховых формируется вместе с формированием личности Веры Павловны, ростом ее самостоятельности, образованности (она становится в конце концов одной из первых женщин-врачей), политической сознательности, вместе с расширением круга ее деятельности. И если в начале «эмансипации» Веры Павловны инициатива ее просвещения исходила от Лопухова, то очень скоро она становится субъектом действия, сама разрабатывает планы своего развития, опираясь на свою полную материальную и духовную независимость от мужа, которую как ее святое право признает за ней Лопухов.
Так Чернышевский разрубает гордиев узел «неразрешимой» этической проблемы положения замужней женщины в семье, дебатировавшейся буржуазной тенденциозной литературой в течение нескольких десятилетий (см., например, рецензию Чернышевского на пьесу Ожье «Габриэль»).
Семья Лопуховых составляет центр философско-политического кружка, в сферу занятий и интересов которого вовлечены швеи мастерской Веры Павловны и рабочие завода, где управляющим служит Лопухов. Идиллическая, безоблачная картина жизни семьи Лопуховых дополняется особым «климатом», царящим в этом дружеском кругу, без которого жизнь героев была бы неполной. Страстная преданность общественным интересам, увлечение наукой, политикой, благородство, полное взаимное доверие и самоотверженная дружба, необыкновенная активность интеллектуального общения и юношеская непосредственность — все эти особенности среды друзей Лопуховых делают ее как бы особым миром, заповедником новой этики, новых человеческих отношений среди социальной дисгармонии. Повествуя о семье родителей Веры, о Сторешникове, его матери, его друзьях, о надутых, наглых господах, с которыми вступают в конфликты Лопухов и Кирсанов, и о чиновниках, пытающихся «пресекать» деятельность Веры Павловны, Чернышевский вооружается пером сатирика. Говоря же об ожесточенных спорах, полемике и «взаимных опорачиваниях» в кружке Лопуховых, он мягко и весело иронизирует. Как в «Очерках гоголевского периода», характеризуя кружок Станкевича, Чернышевский и в романе также признает, что идеалы, объединяющие членов кружка Лопухова, полные обаяния для всех спорящих, принципиально важнее их разногласий, обсуждение которых тем не менее необходимо для развития теории и улучшения практической ориентации спорящих.
Разрешив таким образом сложный комплекс социально-этических проблем в этой части романа и приведя, казалось бы, героев к благополучному — почти беспрецедентно благополучному в литературе — преодолению всех трудностей, Чернышевский ставит их перед новой, сложной и чреватой тяжелыми последствиями дилеммой. В жизни Лопуховых возникает чрезвычайно распространенная в быту и неоднократно изображавшаяся в литературе ситуация, получившая «техническое» название «треугольника». Взаимная симпатия и духовная близость Веры Павловны и Кирсанова перерастают в любовь.
В главе «Замужество и вторая любовь» (гл. III), самое заглавие которой содержит «программу» вновь возникшего конфликта, фигура Кирсанова выдвигается в центр повествования. Он резко выделен из среды друзей семейства Лопуховых, «приближен» к читателю и сделан предметом специального рассмотрения. С Кирсановым в роман входит тема науки, ее гуманного содержания, ее роли в формировании материалистического мировоззрения, а также важная для демократической и социалистической литературы 40—60-х годов тема возрождения «падшей женщины». Тема эта возникает в первой части романа в связи с образом француженки-кокотки Жюли, дочери парижской улицы, умной, волевой, стоящей значительно выше «добродетельных» мещанок и дворянок, но развращенной роскошью. Разработка этого образа воспринимается подчас как отголосок пронизанных социалистическими идеями произведений французской литературы (Эжена Сю, Жорж Санд).
История Насти Крюковой и Кирсанова носит несколько иной характер. В ней ощущается суровый колорит сумрачного Петербурга. Встреча с «бесчувственным» студентом Кирсановым, «чистым как снег и холодным как лед» (слова из баллады Гете «Коринфская невеста», которыми Чернышевский характеризовал своего героя — «нового человека» — в «Повестях в повести»), его братское снисхождение к жертве «бессмысленной и ненормальной жизни» (Достоевский) и суровая требовательность к ней исцеляют Настю Крюкову, дают ей силы подняться со дна. Трагическое окончание истории — гибель Насти от чахотки и самоотверженная готовность Кирсанова, сторонника и проповедника теории разумного эгоизма, бросить все дела, пожертвовать своей подлинно большой и пылкой любовью ради братской любви к умирающей девушке — весь этот эпизод по своему колориту заметно отличается от других эпизодов романа, в частности от описаний устройства швейных мастерских Веры Павловны. В истории Насти Крюковой ставится и решается главным образом этический вопрос. Мысль о том, что коллективный труд и достаток уничтожают разврат, играет в рассказе о Насте второстепенную роль. В мастерскую Веры Павловны Крюкова приходит уже нравственно возрожденной. Она не может вкусить благ, которые дает коммуна, так как обречена на смерть от чахотки. Материальная помощь (Кирсанов выкупил ее у «мадам») в свое время дала ей возможность подняться, но Кирсанов спас ее не этой материальной помощью, а человечностью, добротой и собственной чистотой. Вера в неисчерпаемые нравственные силы человеческой натуры и в огромное влияние на человека новых отношений, которые есть прежде всего отношения «социабельности», «ассоциации», объединения людей (вместо буржуазно-феодальных разъединяющих, основанных на взаимной вражде и недоверии), явилась основой оптимистического решения Чернышевским и этой острой социальной проблемы. Однако и здесь утопический характер повествования нашел свое выражение в полноте и безболезненности нравственного возрождения опустившейся на дно общества девушки.
В этическом аспекте ставится и решается в «Что делать?» и семейный вопрос — проблема любви замужней женщины. Изображение семейного конфликта в романе «Что делать?» Плеханов рассматривал как своеобразный социально-этический эксперимент. «Чернышевский, может быть, даже нарочно изобразил в своем романе простейший случай: возникновение нового чувства у замужней бездетной женщины», — писал он. «Уяснив на этом случае взаимные обязанности порядочных людей, он затем мог уже ожидать, что понявшие его читатели сами решат, как должны вести себя в подобных случаях имеющие детей брачные пары».[15] Действительно, бездетность Веры Павловны в первом браке дает возможность решать вопрос о ее праве на свободу чувства, опираясь на «чистый опыт», не осложненный даже таким распространенным и необходимым жизненным обстоятельством, как дети, существование которых вводит еще одну заинтересованную сторону в конфликт. Сам Чернышевский считал, что только наличие детей делает семью настоящей семьей и приносит полноту счастья женщине. Именно с воспитанием детей и их будущим Чернышевский связывает счастье Веры Павловны во втором браке (IX, 176).
Таким образом, в идиллически согласной семье Лопуховых отсутствует необходимый элемент, который исключен писателем для «чистоты эксперимента».
Обдумывая и скрупулезно анализируя причины душевной смуты Веры Павловны, ее неудовлетворенности своим семейным бытом, ни Лопухов, ни сама героиня не думают о факте отсутствия у них детей. Оба они, а с ними и автор, приходят к убеждению, что любовь Веры к Кирсанову и охлаждение ее к мужу проистекают из особенностей ее характера — общительного, веселого, непосредственного, похожего на характер Кирсанова и не соответствующего замкнутой сдержанности Лопухова. Чернышевский неоднократно подчеркивает, что Лопухов и Кирсанов не отличаются друг от друга ни мировоззрением, ни воспитанием, ни даже внешностью: «...все, что может проницательный читатель узнать из следующей описи примет Кирсанова, будет повторением примет Лопухова» (XI, 142). Далее идут рассуждения о близости социального происхождения, воспитания, образования друзей, рассказываются аналогичные эпизоды из их жизни, свидетельствующие о независимости их характера, смелости, умении защитить свое человеческое достоинство. Писатель делает вывод об их принадлежности к одному типу — типу «новых людей». «Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело... с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности...»; «эти общие черты так резки, что за ними сглаживаются все личные особенности» (XI, 144). У Кирсанова, «как и у Лопухова, были правильные, красивые черты лица. Одни находили, что красивее тот, другие — этот... Оба они были люди довольно высокого роста, стройные» (XI, 146). Сам Кирсанов считает, что не имеет никаких преимуществ перед Лопуховым, — «все порядочные люди, которые знают его и Лопухова, ставят их равно» (XI, 150).
Таким образом, не недостатки одного или достоинства другого, а чувство, нравственное оправдание которого состоит только в том, что оно возникло помимо воли людей и имеет источником самую их натуру, должно объяснить взаимную любовь замужней женщины и друга ее мужа. Перед каждым из участников коллизии стоит вопрос, как сочетать свой личный, эгоистический интерес с интересом других людей. Лопухов, Вера Павловна, Кирсанов прежде всего думают о том, какую линию поведения следует избрать, чтобы ничем не повредить другим, чтобы остаться честным и деликатным по отношению к окружающим, любовь и уважение к которым у них ни на минуту не становятся меньше.
И тут-то им приходит на помощь теория разумного эгоизма. «Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом», — заявляет Чернышевский (XI, 178). Самоанализ, объективную оценку своих чувств и своего положения, а также возможных последствий своих поступков для других людей герои Чернышевского производят с тем, чтобы избрать «правильную», этически безукоризненную линию поведения, чтобы под влиянием личной заинтересованности не нарушить общественной справедливости, не ущемить свободы и прав чужой личности. Это-то они и считают следованием теории разумного эгоизма.
В социалистической теории Фурье важным элементом было положение о единстве частных и коллективных интересов как характерной черте общества, где будет господствовать «порядок», «противоположный строю цивилизации (т. е. классовому обществу)».[16]
Основываясь на положении о праве человека на счастье и утверждая, что социалистическое устройство общества должно победить и исторически утвердиться именно потому, что оно обеспечит материальное довольство, политическую свободу и равноправие каждому индивидууму, Чернышевский считал, что людям социалистического сознания будет свойственно высокое чувство коллективизма, выраженное прежде всего в гуманном отношении к чужой личности. Выход за пределы низкого, животного, «частно понимаемого» эгоизма не есть борьба с собственной природой, по мнению Чернышевского. Такой эгоизм представлялся ему не только проявлением глубокой исторической отсталости, реликтом чувств, от которых человечество неотвратимо уходит, но в значительной степени нарушением природы человека как биологического вида. Человек не только по своей исторической, но и по биологической сущности «социабелен». Подлинное счастье человека может быть только коллективным, только счастьем многих. Чернышевский неоднократно высказывал устами своих героев ироническое отношение к жертвенности, к аскетизму, к самоотвержению. Вместе с тем он прилагал немало усилий к тому, чтобы показать, что «эгоизм» новых людей не имеет ничего общего с эгоизмом, ставшим ходовой моралью в современном обществе, войной всех против всех. Сознание «новых людей» настолько проникнуто идеей уважения к личности, к свободе каждого человека, что они не могут совершить несправедливое покушение на чужое благополучие, не нанеся ущерба себе. Поэтому анализ ситуации, который они производят, когда возникает конфликт между их чувствами и интересами других людей, носит всегда характер этической проверки их социалистических убеждений.
Представление о месте отдельного (пусть даже лично важного для них) «казуса» в общей связи явлений, сознание, что каждый факт жизни человека имеет исторический смысл, лежит в основе «разумно эгоистической» оценки героями Чернышевского своей линии поведения. Личный интерес они все время соизмеряют с интересами других людей и общества в целом. Поэтому каждый их шаг принципиален. Когда Лопухов обманывает Марью Алексеевну и помогает Вере уйти из дому, он поступает нравственно, так как защищает свободу личности, встает на сторону слабого против освященного современным законом насилия и грязной корысти. Таким образом, его обман — не обман, а принципиальное игнорирование лицемерной морали, призванной маскировать большую ложь семейных отношений. Тот же смысл защиты прав личности имеет «обман» Кирсановым Полозова.
Лопухов и Кирсанов, защищая свою честь от посягательств «сиятельных» господ, привыкших расправляться с непокорными разночинцами при помощи кулаков своих лакеев, пускают в ход физическую силу, но это не насилие, а защита от векового насилия. Лопухов симулирует смерть и женится второй раз, живя по подложному паспорту, но это не нарушение законов государства и церкви, а отрицание их. Ни Лопухов, ни Кирсанов никогда не обидят зависимых от них людей, не воспользуются своими правами, утвержденными за ними законом, в ущерб другому человеку. Суровый Лопухов признается, что тронут до слез, когда жена его заявляет, что даже о любви к другому она сказала бы ему первому, так безгранично верит она в его заботу о ней и справедливость.
Высший этический смысл теории разумного эгоизма Чернышевского состоит в том, что, решая «частные» проблемы, каждый человек должен понимать их общий смысл; думая о своих личных интересах, он должен сознавать их неразрывную связь с интересами других людей. Это сознание, ставшее «второй натурой» новых людей, придает всем им, независимо от индивидуального характера каждого, общие черты: чуткость, доброту, деликатность по отношению к окружающим, беспощадную последовательность в проведении своих принципов. Эти свойства помогают им относительно легко преодолевать весьма сложные психологические коллизии.
Уверенность в «приспособляемости» страстей, в том, что в конечном счете чувства можно «сбросить со счетов», так как в принципе они всегда рано или поздно могут быть обузданы сознанием и волей, у героев Чернышевского нередко перерастает в упрощенный подход к собственно духовной жизни. Так, Лопухов утверждает, что отказ от занятий наукой ради благополучия Веры для него не жертва и даже не огорчение: «Жертва-сапоги всмятку» (XI, 94). Оказавшись перед проблемой своей любви к жене друга, Кирсанов прежде всего думает об интересах Лопухова и Веры. Абсолютная «равноценность» его и Лопухова в нравственном, идейном и во всех других отношениях заставляет его сделать умозаключение, что Вера может быть одинаково счастлива как с ним, так и с его другом, но что ломка семьи тяжело травмирует женщину, даже если в душе ее тлеет новое чувство. Чернышевский обстоятельно, с массой подробностей, хронометрируя по дням «маневры» Кирсанова, рисует опыт по преодолению стихийного чувства, который произвел над собою его герой, руководствовавшийся деликатнейшей заботой о своих друзьях, их покое и даже о том, чтобы они не догадались о его жертве. Эта последняя забота заставляет его разыграть в их глазах пошло-самолюбивого глупца, чтобы облегчить свой разрыв с семьей Лопуховых. Опыт Кирсанова дает блестящие, казалось бы, результаты, но старания его оказываются бессмысленными, так как Вера любит его, а в таких условиях уважение к личности женщины — одна из первых заповедей разумного эгоизма — предписывает не ему, а Лопухову поступиться своими чувствами.
Семейный конфликт Лопуховых и Кирсанова благополучно разрешается после целой серии обсуждений и договоров; некоторые из них носят довольно парадоксальный характер, как например «теоретический разговор» Лопухова и Кирсанова, в ходе которого Лопухов, рассматривая свою семейную драму как «научный случай», доказывает своему сопернику, что он должен соединиться с его женой. Сопровождая этот разговор ироническим комментарием, Чернышевский дает понять, что далеко не все детали рассуждений Лопухова и Кирсанова и «применения» ими теории к жизни он разделяет, хотя общий характер их подхода к проблеме и общий смысл теории разумного эгоизма представляются ему истинными. Главное, что остается незыблемым и для героев и для автора, — это принцип гуманизма, который, войдя прочно в сознание человека, делает для него легко преодолимыми любые психологические коллизии. Поэтому-то «теоретический разговор» Лопухова и Кирсанова кончается тем, что они — неожиданно для читателя и как бы для самих себя — целуются, как братья.
Утверждая правильность теории разумного эгоизма, Чернышевский сознает, что душевная борьба его героев может быть очень тяжела. Но он уклоняется от анализа этих переживаний. Его герой — Лопухов — признает, что отказ от дружбы с Верой Павловной во имя ее спокойствия и удобства трудно перетолковать как эгоистический поступок: «Тут я поступал уже под влиянием того, что могу назвать благородством, вернее сказать, благородным расчетом, расчетом, в котором общий закон человеческой природы действует чисто один... Какое высокое наслаждение чувствовать себя просто человеком, — не Иваном, не Петром, а человеком, чисто только человеком. Это чувство слишком сильно; обыкновенные натуры, какова моя, не могут выносить слишком частого возвышения до этого чувства; но хорошо тому, кому случалось иногда испытывать его» (XI, 236—237).
В романе дан образ необыкновенного человека, который постоянно живет не личным, а общим, общечеловеческим. Рахметов сознательно отрекся от всего частного, индивидуального — от личной жизни, счастья для себя, комфорта, покоя, устойчивости быта, семьи, от собственности — ради служения идее, в которой на данном историческом этапе с наибольшей полнотой выразилась задача человечества: идее революции. Рахметов — идеальное этико-психологическое воплощение революционера. Он носитель того высшего напряжения нравственных сил, которое делается возможным для наиболее одаренных личностей в критические моменты жизни человечества.
Образ Рахметова занимает центральное место в романе, хотя лишь косвенно и как бы случайно входит в соприкосновение с главной интригой — историей семей Лопуховых и Кирсановых. Это и понятно: Рахметов — человек, живущий только «общим», и в сферу личной жизни он может «нисходить» лишь редко, по особому случаю. Он остается с Верой Павловной после мнимой смерти Лопухова и, выждав время, необходимое для того, чтобы убедить всех в подлинности ее горя, передает ей письмо Лопухова. Писатель дает понять, что и здесь вмешательство Рахметова имеет связь с интересами общего революционного дела, — очевидно, Лопухов именно через него получает заграничный паспорт вместе с поручением к революционерам за рубежом.
Помимо участия Рахметова в деле «исчезновения» Лопухова, он показан в романе как один из активных членов кружка Лопухова — Кирсанова, неутомимый спорщик, увлеченный теоретик и практик революционной борьбы. В романе сделаны довольно прозрачные намеки на существование революционной организации в России, одним из немногочисленных руководителей которой является Рахметов.[17] Реальность существования этой организации и участия в ней Рахметова подчеркивается тем, что в повествование вводится современная, к тому же широко известная личность — сам автор романа, о котором говорят на собраниях кружка Лопухова и к которому является Рахметов с предложением принять участие в руководстве организацией. Виртуозно пользуясь приемами эзоповской речи, Чернышевский дает понять, что и он — автор романа — член революционной организации, но не хочет вступать в переговоры с Рахметовым по соображениям конспирации.
Вокруг образа Рахметова в романе кристаллизуется тема революции как организованного исторического процесса, которому служат наиболее сознательные и активные сторонники улучшения народного быта. Социализм может из мира идей и благих пожеланий перейти в жизнь общества только через практическую деятельность. Политическая революционная борьба — самая главная сфера такой деятельности. Революционная борьба в романе выступает как форма проникновения социалистического начала в современную жизнь. Для воплощения образа социалистического общества Чернышевский избирает форму сна Веры Павловны. Простая женщина, — по утверждению самого автора, не более умная и не более сильная, чем многие другие, — она видит «золотые сны человечества». Описание будущего общества служит как бы вершиной социальных «опытов», о которых рассказано в книге, их отдаленным положительным результатом, выражением торжества дела, которому посвятил всего себя Рахметов. И эта не лишенная черт научного предвидения мечта кажется вполне доступной Вере Павловне. Она была подготовлена к восприятию подобного идеала социалистическими беседами с Лопуховым, чтением книг, — тех же самых, которые Кирсанов давал Рахметову, — опытом организации мастерских, изучением естественных наук.
Распространение социалистических теорий, интерес к ним все более широкого круга людей, увеличение числа борцов, непосредственно вовлеченных в «дело», в борьбу за изменение общественного уклада, Чернышевский рассматривал как «знамение времени». Отмечая реальное наличие революционной ситуации в стране, Чернышевский прекрасно сознавал и сложности, которые стоят на пути осуществления революции, а главное — на пути вовлечения в революционное движение народа в качестве сознательно действующей силы. Однако коллизии борьбы за социалистическое переустройство общества, сложности этого процесса не делаются предметом изображения и анализа в романе. Соответственно своей утопической природе роман заканчивается, как автор и обещал читателю, — «весело, с бокалами, с песнью» — победой революции в... 1865 г.
После написания «Что делать?» Чернышевский продолжает интересоваться проблемой литературного воплощения социалистического идеала. Его влечет к творчеству в утопическом роде. Он работает над утопическим романом «Повести в повести», интересный замысел которого не был полностью осуществлен. Не был завершен или, во всяком случае, не дошел до нас и роман «Утопия» («Чтения в Белом зале»), который должен был составить третью часть трилогии (первая — «Старина» — изображала события кануна Крымской войны, произведение было написано, но рукопись погибла; вторая — «Пролог» — жизнь русского общества конца 50-х — начала 60-х годов). В «Утопии», по воспоминаниям современников, изображалась попытка организовать на отдаленных островах коммунистическое общество.[18]
В сохранившемся отрывке из замысла утопического романа «Отблески сияния» Чернышевский рисует опять жизнь социалистического фаланстера, в котором царствуют совместный труд, равенство, братство.
[1] О единстве образа Наташи Ростовой см.: М. Б. Храпченко. Лев Толстой как художник. М., 1965, стр. 104.
[2] А. В. Луначарский. Статьи о литературе. М., 1957, стр. 230.
[3] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 3. М., 1955, стр. 463.
[4] Там же,т. 4, стр. 456.
[5] Назовем некоторые специальные труды, посвященные исследованию этого жанра: В. В. Святловский. 1) Русский утопический роман. Пб., 1922; 2) Каталог утопий. М.—Пгр., 1923; А. Свентоховский. История утопий. М., 1910; Karl Кautskу. Thomas Morus und seine Utopie. Stuttgart, 1887; Ludwig Stein. Zur Socialphilosophie der Staatsromane. Stuttgart, 1897; Andreas Vоigt. Die sozialen Utopien. Leipzig, 1906; Fritz Brueggemann. Utopie und Robinsonade. Weimar, 1914; Hans Freyer. Das Problem der Utopie. Deutsche Rundschau, 1920, S. 320—345; Raymond Ruyer. L’Utopie et les utopies. Paris, 1950; A. L. Mоrton. The English Utopia. London, 1952 (на русском языке: А. Л. Мортон. Английская утопия. М., 1956); Hubertus Schulte-Herbrüggen. Utopie und Anti-Utopie: von der Strukturanalyse zur Strukturtypologie. Beiträge zur Englischen Philologie, ed. Edgar Merther, H. 43, Bochum-Langendreer, 1960, S. 16—37; Hans Jürgen Krysmanski. Die utopische Methode. Köln, 1963; Jean Servier. Histoire de l’utopie. Paris, 1967; Rita Fa1ke. Versuch einer Bibliographie der Utopien. Romantisches Jahrbuch, Bd. VI, 1953—1954.
[6] Чернышевский оставил прямое свидетельство того, что он понимал значение этого художественного приема утопической литературы и сознательно использовал его. Обозначая имя С. П. Боткина в тексте «Повести в повести» условно, сокращенно, он записал на полях рукописи: «Еще лучше было бы выставить полное имя Сергея Петровича Боткина. Но нужно будет узнать, не будет ли он в неудовольствии... Полное имя хорошо тем, что дает вид реальности другим лицам» (XII, 693; курсив наш. — Л. Л.).
[7] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, стр. 172.
[8] См.: В. Святловский. Русский утопический роман, стр. 6.
[9] Из книги Н. Валентинова «Встречи с В. И. Лениным». — Вопросы литературы, 1957, № 8, стр. 132.
[10] Как философского романиста по преимуществу Чернышевского рассматривает А. А. Лебедев в своей работе «Герои Чернышевского» (М., 1962).
[11] Гр. Тамарченко. Чернышевский и борьба за демократический роман. — В кн.: История русского романа. Т. 2. М.—Л., 1964, стр. 66; Г. М. Фридлендер. «Пролог» Н. Г. Чернышевского. — В кн.: Н. Г. Чернышевский. Пролог. М., 1964, стр.21.
[12] А .Скафтымов. Статьи о русской литературе. Саратов, 1958, стр. 217—219.
[13] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, стр. 187.
[14] А. Скафтымов. Статьи о русской литературе, стр. 219.
[15] Г. В. Плеханов. Литература и эстетика. Т. 2. М., 1958, стр. 178.
[16] См.: И. Зильберфарб. Социальная философия Шарля Фурье и ее место в истории социалистической мысли первой половины XIX века. М., 1964, стр. 88.
[17] См.: М. Т. Пинаев. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского «Что делать?». М., 1963, стр. 111—114, 145—156; Л. М. Лотман. Чернышевский — романист. — В кн.: История русской литературы. Т. VIII, ч. I. M.—Л., 1956, стр. 498—503.
[18] А. Скафтымов. Статьи о русской литературе, стр. 243—245.