Середина 1840-х годов XIX в. отмечена знаменательными событиями в идейной и литературной жизни России.
В конце 1844 г. «противостояние» двух «партий» русской социально-философской мысли — славянофилов и западников — приняло особенно напряженный характер. Исторически возникшие для обозначения этих двух идейных течений термины, конечно, условны. Сложность каждого из «лагерей», разнородность представляющих их мыслителей, наличие значительных расхождений в политических идеалах литераторов, объединенных в одну группу полемикой, составляют характерную черту идейной жизни 1840-х годов. Однако в моменты наиболее острой борьбы двух направлений общественной мысли внутренние противоречия каждого из лагерей отступали на второй план перед ощущением единства, которое стимулировалось накалом полемики и сознанием общности в решении некоторых существенных теоретических вопросов, ставших предметом этой полемики.
Формирование и разработка теоретической платформы каждого из направлений осуществлялись в процессе общения со сторонниками другой доктрины. «Друзья-враги» (Герцен, т. 9, с. 133) своими возражениями, критикой помогали самоопределению идейного направления, с которым полемизировали, осознанию его сторонниками самобытности своей концепции. Интеллектуальное общение, своего рода творческое сотрудничество переходило в многочасовые дискуссии, умственные турниры, которые явились прелюдией журнальной полемики, со временем принявшей ожесточенный характер.
Именно привычкой к такому творческому спору, а также взаимным уважением участников этих дискуссий, в большинстве своем людей выдающихся, объясняется упорное стремление многих из них сохранить контакты и личные отношения в момент, когда логика идейной борьбы неумолимо подвигала их к неизбежности разрыва.
22 апреля 1844 г. в доме С. Т. Аксакова был устроен торжественный обед в честь Т. Н. Грановского, завершившего чтение курса публичных лекций в Московском университете. Этот обед должен был демонстрировать единство литераторов разных направлений в оценке культурного значения прочитанного курса и способствовать сохранению дружеских отношений между теоретиками, полемика которых становилась все более резкой. В числе прочих тостов, провозглашенных во время этого обеда, был произнесен заздравный тост в честь Гоголя. Имя Гоголя было дорого всем присутствовавшим на обеде, и в этом отношении оно могло способствовать демонстрации «сближения позиций». Вместе с тем по существу вопрос об отношении к творчеству Гоголя был одним из наиболее «горячих» пунктов полемики славянофилов и западников. Молодая реалистическая литература 1840-х годов, эстетические и идейные принципы которой находили свое выражение прежде всего в статьях Белинского, чрезвычайно большое значение придавала осмыслению предшествовавшего опыта русской словесности, проблеме традиций, их усвоения, развития или критики. Поэтому Белинский чуть ли не в каждой своей более или менее развернутой статье снова и снова возвращался к обзору и оценке предшествовавшего литературного развития, к интерпретации творчества Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Проблема значения творчества Гоголя представлялась ему особенно важной. Автора «Ревизора» и «Мертвых душ» критик считал главой современных писателей, его именем он обозначил целый период развития литературы. Такое отношение к творчеству Гоголя, заявленное Белинским уже в середине 1830-х годов, в 1840-х годах соответствовало настроениям молодых писателей, укрепляло стремление следовать за Гоголем, придавало этому стремлению характер осознанной, принципиальной позиции.
Именно вокруг проблемы истолкования творчества Гоголя и определения его места в развитии литературы разгорелась первая принципиальная дискуссия Белинского с его недавним другом, членом кружка Н. Станкевича К. Аксаковым, который в 1840-х годах стал одним из вождей и теоретиков славянофильства.
Полемика Белинского и К. Аксакова о «Мертвых душах» составила этап в размежевании идеологов 1840-х годов. Текст поэмы Гоголя, вышедшей в 1842 г. и сразу ставшей предметом спора, был известен и Белинскому и К. Аксакову до его появления в печати. Не только каждое новое художественное творение Гоголя, но и каждый слух о предстоящей публикации его произведения, каждое известие о писателе, его занятиях и замыслах вызывали широкий интерес в литературном кругу.
Письма Гоголя, адресованные друзьям и знакомым, становились широко известны, приобретали значение литературных документов, которые читались и изучались. Отвечая на послания Гоголя, его корреспонденты учитывали резонанс его переписки. Общение Гоголя с современниками посредством переписки началось задолго до того, как он в своей книге «Выбранные места Из переписки с друзьями» (1846) обратился к читателям с призывом писать ему. Такие явления, как вышеназванная книга Гоголя, попытка писателя объясниться с Белинским по поводу этой книги в письме и ответ критика — его знаменитое письмо Гоголю от 3 (15) июля 1847 г., посланное из Зальцбрунна, были этапными моментами общения Гоголя с современниками, которое приобретало подчас драматический и даже трагический характер.
Об одном из аспектов этих отношений Белинский писал Гоголю с присущей ему резкой прямотой еще в 1842 г.: «Судьба <...> давно играет странную роль в отношении ко всему, что есть порядочного в русской литературе: <...> она украшает “Москвитянин” Вашими сочинениями — и лишает их “Отечественные записки”». Далее он твердо заявляет, что «“Отечественные записки” ни в коем случае не могут быть смешиваемы с холопами знаменитого села Поречья» (Белинский, т. 12, с. 107—108). Речь шла об издателях журнала «Москвитянин» — близких друзьях Гоголя — Погодине и Шевыреве. Белинский намекал на их угодничество перед владельцем села Поречье С. С. Уваровым — министром народного просвещения. Враг и гонитель подлинной национальной культуры, Уваров выдвинул теорию официальной народности, с ее главным тезисом о православии, самодержавии и народности (т. е. о покорном властям крепостном народе) как непреходящих основах политической жизни русского общества. Погодин и Шевырев поддерживали эту теорию и сделали журнал «Москвитянин» изданием, пропагандирующим ее. Погодин настойчиво добивался участия Гоголя в «Москвитянине», надеясь, что его произведения привлекут читателей и возбудят интерес к журналу. Склоняя Гоголя к сотрудничеству в «Москвитянине», консервативные друзья писателя преследовали и другую цель. Они пытались оказать на него идейное воздействие, стимулировать его сдвиг вправо. Резкий отзыв Белинского о Шевыреве и Погодине в письме к Гоголю от 20 апреля 1842 г. чувствительно задевал писателя. По наблюдению П. В. Анненкова, «горькие отзывы Белинского о некоторых людях того кружка, который <...> призывал Гоголя спасти русское общество от философских, политических и вообще западных мечтаний», были в 1840-х годах неприятны ему. «Н. В. Гоголь, видимо, склонялся к этому призыву и начинал считать настоящими своими ценителями людей надежного образа мыслей, очень дорожащих тем самым строем жизни, который подвергался обличению и осмеянию».[1]
Вместе с тем настойчивость Погодина, его попытки сделать своего знаменитого приятеля орудием для достижения собственных целей, вызывали раздражение Гоголя и побудили последнего посвятить «нашему приятелю П...ну» в «Выбранных местах из переписки с друзьями» строки, проникнутые сарказмом. Уваров был глашатаем идеологии николаевской монархии, Погодин и Шевырев — его единомышленниками. Печать сервилизма и официозной нетерпимости лежала на их литературных трудах. Гоголь писал о Погодине: «Заговорит ли он о патриотизме, он заговорит о нем так, что патриотизм его кажется подкупной, о любви к царю <...> изъясняется он так, что это походит на одно раболепство и какое-то корыстное угождение. Его искренний, непритворный гнев противу всякого направления, вредного России, выразится у него так, как бы он подавал донос на каких-то некоторых, ему одному известных людей».[2]
Обзор Шевырева «Взгляд на современное направление русской литературы. Сторона черная», помещенный в качестве программной статьи в № 1 «Москвитянина» за 1842 г., был воспринят писателями разных взглядов как литературный донос. В этом смысле В. Ф. Одоевский определил эту статью как «голубую», т. е. выдержанную в цвете жандармского мундира.[3]
Сближение с Погодиным и Шевыревым было чревато идейными опасностями как для Гоголя, так и для молодых мыслителей 1840-х годов — славянофилов. «Встреча московских славянофилов с петербургским славянофильством Николая была для них большим несчастием. Николай бежал в народность и православие от революционных идей. Общего между ними ничего не было, кроме слов», — писал Герцен впоследствии (Герцен, т. 9, с. 137).
Однако общность некоторых «слов» — положений и формулировок — в статьях славянофилов, с одной стороны, и Погодина и Шевырева — с другой, делала задачу размежевания с подобными союзниками и для таких независимых людей, как Киреевские, К. Аксаков, не говоря уж о прочих славянофилах, нелегкой.
Во время «примирительного» обеда 22 апреля 1844 г. Грановский был вынужден объявить тост в честь Шевырева, который распространял версию об его «антипатриотизме» и противопоставлял свои реакционно-тенденциозные лекции его курсу.[4] Протягивая руку примирения К. Аксакову и И. Киреевскому, Герцен оказался перед необходимостью стерпеть и объятия Шевырева, который выступал на обеде как «патриарх» славянофильства.
Для автора направленного против Шевырева памфлета «Педант» — Белинского, уже в 1842 г. вставшего на путь бескомпромиссной борьбы с идеологами «Москвитянина» и резко полемизировавшего с К. Аксаковым, которого поддерживали в его взгляде на Гоголя Хомяков[5] и Самарин, примирение со славянофилами было невозможно. К. Аксаков склонен был приписать «нетерпимость» Белинского влиянию на него Петербурга. «Петербургскую литературу», к которой он относил и переехавшего в Петербург Белинского, К. Аксаков считал главным злом современной культурной жизни России.[6] В этом он сближался с издателем «Москвитянина». Однако стремление освободиться от реакционных «опекунов», отмежеваться от них было присуще молодым славянофилам. Оно выразилось, в частности, в решительном осуждении К. Аксаковым стихотворных памфлетов Н. М. Языкова, инспирированных Хомяковым и поддержанных издателями «Москвитянина». Первое стихотворение полемического цикла Языкова было адресовано К. Аксакову. Поэт нападал и на «либералов» старшего поколения — П. Я. Чаадаева, А. И. Тургенева (Языков утверждал, что именно его имеет в виду в своем памфлете), и на новую генерацию «вольнодумцев» — Грановского, Герцена и других. В этих стихах политический «доносец», по выражению Герцена (т. 2, с. 397), сопровождался обвинением ряда лиц в антипатриотизме, обвинением, которым Погодин и Шевырев преследовали обычно свободомыслящих деятелей литературы: «В Пьесе под заглавием “Не наши” он называл Чаадаева отступником от православия, Грановского — лжеучителем, растлевающим юношей, меня — слугой, носящим блестящую ливрею западной науки, и всех трех — изменниками отечества. Конечно, он не называл нас по имени, — их добавляли чтецы, носившие с восхищением из залы в залу донос в стихах. К. Аксаков с негодованием отвечал ему тоже стихами», — вспоминал впоследствии Герцен (т. 9, с. 167).
Попытку наиболее серьезных деятелей славянофильства отмежеваться от реакционного правого фланга общественной мысли, от «лжесоюзников», современники усмотрели в том, что И. Киреевский взял на себя редактирование «Москвитянина» в 1845 г. Возглавив журнал, Киреевский предложил некоторым западникам, в частности Герцену, участвовать в нем. Герцен принял решение «подождать книжку-другую журнала и потом посмотреть, возможно ли нам участвовать» (Герцен, т. 2, с. 389).
Однако Киреевский издал лишь три номера «Москвитянина» (№ 1—3 за 1845 г.) и был вынужден затем отказаться от редактирования журнала, так и не преодолев организационных и финансовых трудностей.
И Герцен, и Белинский, и многие другие литераторы отнеслись с вниманием и интересом к трем первым номерам «Москвитянина» за 1845 г. Знакомясь с материалами, опубликованными в журнале, они задавали себе вопрос, изменилось ли общее направление издания, отличаются ли идеи содержащихся в нем статей от концепций, которые прежде пропагандировались на его страницах.
Герцен и Белинский стремились максимально объективно оценить обновленный «Москвитянин». Отмечая новые черты в содержании журнала, они вместе с тем подчеркивали, что доктрина, которую исповедуют И. Киреевский и его сотрудники, находится в родстве с глубоко консервативными взглядами представителей крайней реакции. Так, Белинский отмечал точки соприкосновения «Москвитянина» и одиозно реакционного «Маяка».
Консерватизм и нетерпимость Киреевского выразились в третьей части его «Обозрения современного состояния словесности» (Москвитянин, 1845, № 3). Однако уже в I и II книжках журнала, в которых печатались две первые части этого «Обозрения», во многом удовлетворившие Белинского, появилось немало материалов, продолжавших прежнюю линию «Москвитянина» и дававших основание усомниться в успехе попытки привить ему новый тон и дух.
В первом номере «Москвитянина» за 1845 г. было помещено подражание псалму «Блажен, кто мудрости высокой» Н. М. Языкова. Это стихотворение примыкало к циклу его памфлетов, отравивших идейную атмосферу 1840-х годов и сыгравших немалую роль в разрыве личных отношений между представителями полемизировавших литературных «партий». Языков прозрачно намекал в нем на «опасное» влияние лекций Грановского и призывал кару на головы вольнодумцев. Герцен в статье «“Москвитянин” и Вселенная», подразумевая «Подражание псалму» Языкова, связал его с остальными тенденциозными произведениями того же автора, дав понять, что стихотворец выступает в роли полицейского агента: «озлобленный поэт не остается в абстракциях; он указует негодующим перстом лúца— при полном издании можно приложить адресы!» (Герцен, т. 2, с. 136).
Во втором номере «Москвитянина» за 1845 г. была помещена крайне агрессивная статья К. Аксакова о поэме И. С. Тургенева «Разговор». Статья была направлена против петербургской литературы, ее главы Белинского, но особенно чувствительно задевала автора поэмы — Тургенева. Наиболее опасным и важным обвинением, которое Аксаков выдвинул против Тургенева, было обвинение в антипатриотизме. Обвинения в антипатриотизме и неуважении к православию носили политический характер, ставили в наиболее трудное положение лиц, против которых они выдвигались. В декабре 1843 г. Герцен записал в своем дневнике: «Неблагородство славянофилов “Москвитянина” велико, они добровольные помощники жандармов. Они негодуют на Грановского за то, что он не читает о России (читая о средних веках в Европе), не толкует о православии <...>, мало говорит о христианстве вообще» (Герцен, т. 2, с. 319).
«Опасные» вопросы, слишком близко соприкасавшиеся с оценкой современного политического строя России и официальной религии, обсуждались в спорах славянофилов и западников и нередко составляли внутренний нерв этих споров.
Герцен вспоминал впоследствии, что именно на вопросе о религии опытный и сильный полемист А. С. Хомяков «ловил» и загонял в тупик своих «неконсеквентных» оппонентов. Готовностью идти до конца в критике действительности, атеизме и материализме Герцен выбил оружие из рук Хомякова (см.: Герцен, т. 9, с. 157-158).
В «Подражании псалму» Языкова, напечатанном в № 1 «Москвитянина» за 1845 г., содержалось противопоставление священной книги — святого писания, которое читает «муж», послушный «мудрости высокой», ложным книгам и учености тех, кто «суесловят вольнодумно». Таким образом, в этом стихотворении Языков выступал как союзник своего родственника Хомякова.
Говоря о происках славянофилов против «европеистов», их оппоненты всегда оговаривались, что честность и прямота Киреевских и К. Аксакова безупречны, что как чистые энтузиасты они не могут быть заподозрены в преднамеренных сделках с официозными кругами. Вместе с тем в ходе нараставшей и ожесточавшейся полемики взаимные нападки делались резче и ввиду того, что Белинский и Герцен придерживались революционных позиций, которые и обнаруживали в спорах (критика религии, отрицание основ современного политического и социального строя, революционный подход к истории и будущему России), нередко возражения славянофилов ставили их под удар, «наводили» на них бдительное око николаевской администрации.
В статье «Размышления по поводу некоторых явлений в иностранной журналистике» Белинский, в иносказательной, эвфемистической форме говоря о неудаче попытки Киреевского обновить «Москвитянин», утверждал, что логика идейной и журнальной полемики неизбежно приводит подобных ему «идеалистов» к нетерпимости и к фанатизму: «Человек добрый и любящий по натуре, он делается теперь, по своим чувствам, настоящим инквизитором и готов бы был доносить на своих противников, жечь их на кострах. ..» (Белинский, т. 9, с. 137).
В третьей части «Обозрения современного состояния словесности» Киреевский категорически высказался против деятельности Белинского. Критик «Отечественных записок», утверждал он, ниспровергает признанные авторитеты русской литературы (к числу таких авторитетов Киреевский наряду с Державиным, Карамзиным, Жуковским и Баратынским относил Хомякова и Языкова) и ставит на их место молодых, ничем себя не зарекомендовавших писателей И. Тургенева и А. Майкова (имя последнего искажено в «Москвитянине»), творчество которых незаслуженно превозносит.
Киреевский повторил в «Обозрении» положения статьи К. Аксакова о «Разговоре» Тургенева, напечатанной за месяц до того во втором номере «Москвитянина».
В обеих статьях Тургенев рассматривается как креатура Белинского, типичный представитель петербургской литературы. Следует отметить, что Тургенев был хорошо известен славянофильским критикам, делавшим в своих статьях вид, что это безвестный, случайный человек в литературе. Тургенев прожил семь лет в Москве. В 1834 г. он переехал в Петербург. В поэме «Параша» он иронизировал над тем, что будет предан анафеме фанатическими сторонниками московской культуры за свое переселение в Петербург:
Москва — Москва — о матушка Москва!
Но я хвалить тебя не смею, право;
Я потерял бывалые правá...
Твои ж сыны превспыльчивого права.
(Т., Соч. (изд. 2-е), т. 1, с. 72)
Именно И. В. Киреевский, один из «вспыльчивых» москвичей, в 1843 г. в числе первых поздравил Тургенева с успехом его поэмы «Параша» и с высокой оценкой, данной ей Белинским.
Через несколько десятков лет Тургенев вспоминал с умилением этот момент своей жизни (Т., Соч., т. XIV, с. 24).
Важным положением и статьи Аксакова о «Разговоре», и «Обзора» Киреевского было утверждение, что покровительство Белинского молодым беллетристам вредно для развития литературы. Киреевский говорит о захваливании мнимых талантов, Аксаков — о создании Белинским особых, «тепличных» условий, в которых выращиваются бездарные писатели. Аксаков отказывает автору «Разговора» в таланте и самобытности, видит в нем ничтожного подражателя Лермонтову. Таким образом, удар одновременно наносился Белинскому, который считал одной из главных своих задач выявление талантливых начинающих писателей и всемерную помощь им,[7] Тургеневу и молодым петербургским литераторам-реалистам в целом.
В статье Аксакова можно усмотреть прямую полемику с отзывами Белинского о поэмах «Параша» и «Разговор».
В статье о «Параше» Белинский говорил о даровании и мастерстве молодого поэта. Аксаков утверждает, что автор «Разговора» лишен дарования и беспомощен в поэзии. Белинский писал: «В стихах г. Т. Л. столько жизни и поэзии, в созерцании его столько истины и верности, что тут всякая мысль о подражательности нелепа» (т. 7, с. 79). Аксаков проводит через всю статью мысль о подражательности поэзии Тургенева. В статье о «Разговоре» Белинский видит главное достоинство поэтических произведений Тургенева в том, что «в них всегда есть мысль, ознаменованная печатью действительности и современности и, как мысль даровитой натуры, всегда оригинальная» (т. 8, с. 592). Аксаков считает «Разговор» произведением крайне легкомысленным и поверхностным. Белинский в обеих статьях о поэмах Тургенева с увлечением цитирует целые страницы его поэтических произведений. Аксаков заявляет, что поэма «Разговор» написана столь вяло, что в ней нет «ни одного такого места, которое бы захотелось выписать».[8]
Белинский заканчивает статью о «Разговоре» утверждением, что изображение в поэме Тургенева «тайного недовольства собою и жизнию», как характерной черты современного героя, имеет большой общественный смысл: «всякий, кто живет и, следовательно, чувствует себя постигнутым болезнию нашего века — апатиею чувства и воли при пожирающей деятельности мысли, — всякий с глубоким вниманием прочтет прекрасный поэтический “Разговор” г. Тургенева и, прочтя его, глубоко, глубоко задумается» (т. 8, с. 599).
Аксаков считает «Разговор» порождением мертвенной петербургской литературы и отрицает какое-либо положительное значение этого произведения. Более того, он усматривает в нем вредные, антипатриотические идеи, Не заботясь о том, что такое истолкование поэмы может повредить автору во мнении официальных кругов, он запальчиво и обстоятельно излагает свою интерпретацию поэмы Тургенева, сводящуюся к тому, что автор ее не уважает русскую культуру и историю. По мнению Аксакова, Тургенев «возвещает, что предки ничего не сделали, а между тем лежат кучи томов, заключающих в себе их живое слово, множество деяний народных хранится в памяти нашей, много глубокой мысли лежит и теперь в началах жизни народа».[9]
Возражения Аксакова били мимо цели. В поэме Тургенева ставился не вопрос о русской истории, а вопрос о соотношении идеалов поколений, о положении мыслящих и стремящихся к деятельности современников. Презрения к национальной культуре, в котором Аксаков обвинял Тургенева, у автора «Разговора», конечно, не было. Народную жизнь Тургенев зорко наблюдал и глубоко уважал. Уже в «Параше» ощутимо звучали мотивы, предвещавшие «Записки охотника». Здесь можно отметить и сатирическое изображение помещичьего быта, и поэзию русской природы и деревни, и интерес к общению с «умным мужиком». Белинский заметил эти строфы поэмы молодого писателя и процитировал их в своей критической статье.
В 1847 г., рецензируя «Петербургский сборник», К. Аксаков противопоставлял рассказ «Хорь и Калиныч» поэме Тургенева «Помещик»: «Вот что значит прикоснуться к земле и к народу, в миг дается сила!» — восклицал он.[10] Белинский возражал ему, что только тенденциозность, фанатическая приверженность к определенному кругу идей мешают ему видеть, что поэмы Тургенева и его рассказ «Хорь и Калиныч» порождены одним мировоззрением, выдержаны в единой писательской манере (см.: Белинский, т. 10, с. 208). Как критик, с первых литературных его шагов определивший творческие возможности Тургенева и споривший с решительно отрицавшими их И. Киреевским и К. Аксаковым, Белинский имел основание в 1847 г. писать о славянофилах-критиках, что их «пристрастие, их ослепление — изумительны» (там же, с. 208).
Несмотря на то что обстановка действия в поэме «Разговор» носит нарочито отвлеченный характер, проблемы, которые ставит в ней Тургенев и которые обсуждают ее персонажи, а также и психологическое состояние молодого героя, «богатого» «ошибками отцов», рвущегося к деятельности и мучительно ищущего идею этой деятельности, были исторически конкретны и интимно близки людям 1840-х годов, к которым принадлежал К. Аксаков. В письмах Белинского к друзьям можно обнаружить мотивы, созвучные мыслям Молодого человека из поэмы «Разговор» (см., например: Белинский, т. 12, с. 142).
В. Майков утверждал, что каждый из двух спорящих в поэме «Разговор» голосов отстаивает правду своего поколения «с его мечтами, желаниями, с его любовью, страстями, требованиями и взглядом на жизнь»,[11] однако молодой человек понятнее и ближе современным людям.
Поэма «Разговор» по своей проблематике предвосхищала будущие романы Тургенева «Рудин» и «Накануне». В ней писатель делал первую, еще робкую попытку рассмотреть духовные искания современной интеллигенции как звено в цепи развития самосознания русского общества в течение достаточно широкого исторического периода. Внутренняя сопоставленность героев «Разговора» с образами произведений Пушкина и Лермонтова была не следствием подражательности, как полагал К. Аксаков, а результатом сознательно осуществлявшегося автором замысла.
Белинский «отреагировал» на критику Аксакова в адрес Тургенева в статье, содержавшей полемику по общим вопросам современного развития литературы, — статье о «Физиологии Петербурга». Он понимал, что это выступление Аксакова означает частное проявление его борьбы против натуральной школы и против интерпретации Гоголя как социально-обличительного писателя. Поэтому Белинский прежде всего предоставил читателю возможность проследить литературно-полемическую деятельность Аксакова, раскрыв, что напечатанная в «Москвитянине» статья о «Разговоре», помещенная там же статья о «Физиологии Петербурга» (Москвитянин, 1845, ч. III, № 5 и 6) и брошюра «Несколько слов о поэме Гоголя “Похождения Чичикова или Мертвые души”» (1842) принадлежат перу одного автора, имя которого не трудно было расшифровать. Поставив рядом криптонимы, которыми подписаны статьи в «Москвитянине», — «А» (первая — в оглавлении) и «Ъ» (вторая), читатель мог решить несложный ребус и определить фамилию их автора.
Прозрачно намекнув на авторство Аксакова, Белинский не пощадил его личность. Он сблизил его характер с характером издания, в котором он участвует, и дал понять, что в своей литературной деятельности Аксаков скатывается к доносу: «Хотелось ему обнаружить <...> равнодушное презрение, да <...> из каждого слова так и видно, что bon homme сердится. Хотелось ему также сострить à 1а Барон Брамбеус, да вместо остроты у него вышло как-то ложное обвинение в преступлении: натура-то сказалась» (Белинский, т. 9, с. 217—218. — Курсив наш.—Л. Л.). следует подчеркнуть, что это довольно хитро и тонко высказанное обвинение (умышленно сплетен разговор о журнале и его сотруднике) поставлено в связь со статьями Аксакова о «Разговоре» Тургенева и «Физиологии Петербурга»: «Слог остроумной статьи о “Физиологии Петербурга” напоминает своею несвязностью, сухостью и бесталанностью статью того же журнала о поэме г. Тургенева “Разговор”, где это прекрасное произведение наповал разругано за то, что оно написано не в славянофильском духе, — а слог статьи о “Разговоре” напоминает собою слог брошюрки о “Мертвых душах”, которая года три назад насмешила весь читающий мир нелепостью мыслей и бездарностью изложения», — поясняет Белинский. Упоминание о плохом слоге и «бездарности изложения» Аксакова имело особый смысл. Белинский намекал на письмо Гоголя С. Т. Аксакову от 22 декабря 1844 г., которое, очевидно, стало известно за пределами семьи Аксаковых. Сами Аксаковы, дорожившие дружбой с Гоголем и гордившиеся ею, способствовали популяризации писем Гоголя.[12] Обращаясь к Сергею Тимофеевичу Аксакову, Гоголь писал: «... у Константина Сергеевича нет вовсе слога. Все, о чем ни выражается он ясно на словах, выходит у него темно, когда напишется на бумаге <...> А слог все-таки ему нужно приобресть; ему нужно непременно спуститься хотя двумя ступенями ниже с той педантской книжности, которая у нас образовалась и беспрестанно мешается с живыми и непедантскими словами».[13]
Ссылаясь в завуалированной форме на эти слова Гоголя, Белинский «заручался поддержкой» высшего литературного авторитета, к тому же друга семьи Аксаковых. Он был убежден, что намек его будет понят тем, против кого он был направлен. (Т., Письма, т. I, с. 241—242).[14] Было на рукописи и указание на то, что поэма создавалась в Москве.[15] Черты, которыми Тургенев рисует здесь образ Аксанова, он пародировал и в литературных произведениях, и в устных импровизациях (см.; Белинский, т. 12, с. 151). В литературных кругах была широко известна фанатическая последовательность К. Аксакова, доходившая до комизма. Теоретически отрицая петровскую реформу и приобщение русского общества к европейским формам жизни, он перешел на ношение старинной русской одежды — фантастического костюма, обращавшего на себя всеобщее внимание на улицах. Проповедуя возврат к национальной старине в салонах Москвы, он сетовал на то, что ни одна из светских дам не пожелала сменить кринолин на сарафан.[16]
Многие современники отмечают костюм Аксакова как черту, выделяющую его в среде славянофилов: «Аксаков в бороде, рубашка сверх панталон и в мурмолке и терлике ходит по улицам. Хомяков восхищается этим и ходит во фраке», — сообщал Герцен Кетчеру 10 октября 1844 г. (Герцен, т. 22, с. 201).
Широкое распространение получила шутка Чаадаева: «К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина» (там же, т. 9, с. 148).
Эта или подобные ей шутки нашли свое отражение в ряде произведений 1840-х годов. Непонимание крестьянами речей барина-славянофила, их удивление при виде его костюма Тургенев изобразил в рассказе «Однодворец Овсянников» (1847).
Анекдот о славянофиле, которого народ по его необычайной одежде принял за иностранца, под названием «Славянофил» был опубликован в альманахе «Первое апреля» (1846). Возможно, что автором этой юмористической статьи был Н. А. Некрасов. В своей рецензии на «Первое апреля» Белинский перепечатал этот фельетон и два других анекдота из того же альманаха, в комическом свете изображавших Погодина и Шевырева (см.: Белинский, т. 9, с. 604—606). Таким образом, и в альманахе «Первое апреля», и в рецензии Белинского К. Аксаков, Шевырев и Погодин оказались предметом критики в форме анекдота.
Впоследствии, когда острота полемики пошла на спад, в 1850-х годах, Тургенев принял решительные меры, чтобы изъять из своей поэмы при ее перепечатке XXVIII строфу. Повод, вызвавший его негодование против К. Аксакова, перестал ему казаться существенным, и он расценил свой выпад как неоправданный и несправедливый.
В альманахе «Первое апреля» и в предпринятом до него Некрасовым, но не осуществившемся юмористическом издании «Зубоскал», помимо самого Некрасова и Д. В. Григоровича, деятельное участие принимал Ф. М. Достоевский. Он написал программное Введение (объявление) к «Зубоскалу» (1845 г.) и участвовал, совместно с Григоровичем, в составлении вводной статьи к альманаху «Первое апреля».
Григорович и Некрасов были первыми читателями романа «Бедные люди». Через много лет Достоевский вспоминал о том бескорыстном юношеском энтузиазме, с которым эти молодые писатели отнеслись к его произведению. С восклицанием «Новый Гоголь явился!» Некрасов передал рукопись Достоевского Белинскому, и через Некрасова Белинский пригласил молодого писателя к себе, когда ознакомился с его романом.
Григорович и Некрасов ввели Достоевского в литературный круг Белинского летом 1845 г., в момент кульминации полемики «Отечественных записок» с «Москвитянином». Достоевский, который к этому времени «Белинского <...> читал уже несколько лет с увлечением»,[17] принял в этом споре сторону Белинского. Участвуя в альманахе «Первое апреля», где велась борьба со славянофилами, он, очевидно, сочувствовал этому направлению юмора его составителей. Через многие годы, критикуя в журнале «Время» газету «День» и споря со славянофильским учением, Достоевский «во многом <...> повторял Белинского».[18]
В 1847 г. в фельетонном цикле «Петербургская летопись» Достоевский полемизировал со славянофилами и отстаивал значение петербургского периода исторического развития России.
В 1861 г., критикуя нетерпимость К. Аксакова, он писал: «Как сметь сказать: “о порицании нашей народности не в силу негодующей пылкой любви, но в силу внутреннего нечестия, инстинктивно враждебного всякой святыне чести и долга?” Что за фанатизм вражды! <...> Неужели любить родину и быть честным дано в виде привилегии только одним славянофилам? Кто мог сказать это, кто бы решился написать это, кроме человека в последней степени фанатического исступления! Да тут почти пахнет кострами и пытками» (Достоевский, т. 13, с. 147). Именно обвинения в неуважении к родной земле и ее истории, притязания на исключительную приверженность «святыне чести» и монополию любви к родине содержались в статье Аксакова о «Разговоре» Тургенева и в критических выступлениях других славянофилов, возбудивших полемику в 1845 г.
Как ссылка на эту давнюю полемику звучит высказанный далее, в 1861 г., Достоевским в статье, посвященной разбору газеты «День», аргумент: «Вспомним, что общество страстно сочувствовало западникам и разделяло все их ошибки и увлечения, тогда как постоянно принимало славянофильство за маскарад» (там же, с. 149).
Можно предположить, что цепочка знакомств, деловых и дружеских связей, которая обеспечила прохождение рукописи «Бедных людей» от Достоевского до Белинского в течение одних суток мая 1845 г. (там же, т. 12, с. 31) и затем ввела Достоевского в литературный круг, начала функционировать еще до того, как он окончил свой первый роман. Григорович вспоминал впоследствии, что при первом же знакомстве с Белинским он стал восторженно рассказывать критику о переводе «Евгении Гранде» Бальзака его соседом по квартире — Достоевским, «имя которого никому не было тогда известно».[19] Белинский стал резко критиковать Бальзака и высказал сомнение в целесообразности перевода его романа. Очевидно, Григорович передал этот разговор Достоевскому. Через Некрасова и Григоровича к Достоевскому, вероятно, доходили литературные вести из окружения Белинского, отголоски литературных событий, волновавших петербургских писателей. Так, очевидно, уже в пору его работы над романом «Бедные люди» Достоевскому стало известно адресованное С. Т. Аксакову письмо Гоголя о слоге К. Аксакова, на которое Белинский намекал в статье о «Физиологии Петербурга». Эта статья должна была живо волновать и Некрасова (издателя альманаха и автора одной из его статей), и Григоровича, напечатавшего в нем свое первое значительное произведение — «Петербургские шарманщики». Работая над этим очерком, Григорович советовался с Достоевским, который был посвящен в ход его занятий. Таким образом, молодые писатели, с интересом читавшие все, что выходило из-под пера Белинского, не могли не проявить пристального внимания к его статье о «Физиологии Петербурга». Письмо Гоголя, на которое намекал Белинский, полемизируя с К. Аксаковым, представляло исключительный интерес и для Некрасова, и для Григоровича, и для Достоевского. Все они были молодыми, начинающими писателями, все стремились выработать свой, самобытный художественный стиль и слог.
Некрасов пользовался литературными советами Белинского, который, очевидно, и сообщил ему письмо Гоголя, содержавшее рассуждения о том, что нужно, чтобы выработать слог, от чего зависит его формирование. Общительный Григорович, которого Некрасов привлекал к участию в организуемых им изданиях, советовался и с Некрасовым, и с Достоевским о тайнах литературного мастерства. Известно признание Григоровича о том, как Достоевский одним своим замечанием по ходу слушания его очерка «Петербургские шарманщики» раскрыл ему секрет художественного творчества.[20] Несомненно, это было не единственное обсуждение ими проблемы литературного труда. В целом ряде случаев, как нам представляется, в тексте романа «Бедные люди» ощутимо знакомство автора с письмом Гоголя С. Т. Аксакову от 22 декабря 1844 г. Наставляя в этом письме К. Аксакова, что для того, чтобы сформировать свой слог, следует хорошенько узнать своего читателя, понять его, Гоголь писал: «Этот пустяк слишком важная вещь: только от нее приобретается слог и получается физиогномия слога. Это уже давно сказано на свете, что слог у писателя образуется тогда, когда он знает хорошо того, кому пишет».[21]
Эта мысль Гоголя является подтекстом нескольких эпизодов романа «Бедные люди». Достоевский откликается на нее не иронизируя, подобно Белинскому, и не пародируя ее, как сам же он впоследствии пародировал сентенции Гоголя в «Селе Степанчикове», а лирически переосмысляя ее. В романе «Бедные люди» «образование слога» героя не только поставлено в связь с его сближением с адресатом его писем — Варенькой Доброселовой, но выступает как «знак», выражение их сближения. «Ну, слогу нет, ведь я это сам знаю, что нет его, проклятого <...> и даже вот к вам теперь, родная моя, пишу спроста, без затей и так, как мне мысль на сердце ложится», — жалуется Макар Девушкин в начале переписки с Варенькой, а позже он сообщает своей корреспондентке: «Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описывать это все частию, чтоб сердце отвести, а более для того, чтоб вам образец хорошего слогу моих сочинений показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь, маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется». Этот «образец хорошего слогу» — крик души гуманного бедняка, который, страдая сам, не может равнодушно видеть страдания других — голодающих детей города, мальчиков «с ручкой». В Вареньке Доброселовой он видит собеседника, готового отозваться на каждую его мысль, на каждое чувство. Тем отчаяннее звучит последнее возвращение к мотиву слога в финале романа: «Я буду писать, да и вы-то пишите... А то у меня и слог теперь формируется... Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу <...> и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше... Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!» (Достоевский, т. 1, с. 41, 84—85, 106). — Так заканчивается роман, и в этих последних его строках слова героя о том, что он больше не думает о слоге, потерял способность писать хорошо, выражают сознание отдаления и, в конечном счете, утери адресата.
Выше мы отметили, что Достоевский активно сочувствовал полемике петербургской литературы со славянофилами. Вместе с тем, включаясь в 1840-х годах в идейную жизнь, он формировал свое, самобытное отношение к современным вопросам, вникал в разные точки зрения, которые высказывались в литературе. Его взаимоотношения с Белинским носили не однообразно бесконфликтный характер. О первой своей встрече с Белинским Достоевский писал впоследствии: «Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни» (Достоевский, т. 12, с. 32).
Активное общение писателей, которое наступило после этой «восхитительной минуты», было заполнено страстным обсуждением широкого круга вопросов. Белинский любил, когда его мнение «сшибалось» с мнением молодых мыслящих и ищущих истины людей. Он определил пункт своего расхождения с Достоевским и вел с ним длительные дискуссии о боге, вере, Христе и православии.
В своих возражениях атеисту и материалисту Белинскому Достоевский, воинственно отстаивавший высшее значение православия и непреходящего этического идеала, воплощенного в образе Христа, сближался со славянофилами. Утверждение, что глубокая религиозность, приверженность православию — коренная черта характера русского народа, что православие — первооснова русской жизни и мирового значения России, составляло краеугольный камень славянофильских концепций. И Герцен, и Белинский, и Грановский неоднократно указывали на непоследовательность славянофилов, провозглашавших себя носителями национального, чисто христианского мировоззрения, проповедовавших объединение во Христе, но вместо христианской кротости показывавших образцы нетерпимости, воинственности и ожесточения (см., например: Герцен, т. 22, с. 230—231).
Достоевский, утверждавший впоследствии, что атеизм Белинского — капитальная черта его мировоззрения, что неверие лежит в основании его революционного образа мыслей, и заявлявший сам, что он страстно принял «все учение» Белинского, не соглашался тем не менее с этой основополагающей частью его концепции. Не принимая в целом учения славянофилов, он вместе с тем уже в 1840-х годах не мог отнестись: без внимания к некоторым сторонам этого учения, прежде всего к трактовке в нем проблемы религии вообще и православия в особенности.[22] Эта сторона отношения Достоевского к проблематике споров славянофилов и западников, в которых вопрос о религии занимал столь важное место, должна была наложить отпечаток, в частности, на восприятие Достоевским ставшего предметом оживленных споров в 1845 г. произведения Тургенева — поэмы «Разговор».
Личное знакомство Достоевского и Тургенева состоялось в пору наибольшего сближения автора «Бедных людей» с Белинским и активных их споров (в начале ноября 1845 г.). Молодые писатели отнеслись друг к другу с большой симпатией. Тургенев в полной мере оценил огромный талант Достоевского и восторженно приветствовал его появление в литературе. Как он впоследствии это делал в отношении других вступающих в литературу дарований (Фета, Толстого и др.), он поспешил популяризировать творчество Достоевского. В письме к Гроту Плетнев сообщает 7 (19) ноября 1845 г.: «Виделся с Тургеневым, автором “Параши”. Обещал в воскресенье быть у меня <...> Хвалит очень какого-то молодого нового сочинителя повестей...».[23] Речь несомненно шла о Достоевском.[24]
Достоевский отвечал на энтузиазм Тургенева не меньшим энтузиазмом. В письме к М. М. Достоевскому он сообщал 16 (28) ноября 1845 г.: «На днях воротился из Парижа поэт Тургенев <...> и с первого раза привязался ко мне такою привязанностью, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, — не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец — характер неистощимо прямой, прекрасный...».[25]
Увлеченный творчеством Достоевского, симпатизировавший ему, Тургенев разделял убеждение Белинского, что Достоевский — гений, и активно выражал этот взгляд на автора «Бедных людей». Впоследствии разочаровавшись в Достоевском, Белинский писал 15 февраля 1848 г. П. В. Анненкову: «Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением! О Тургеневе не говорю — он тут был самим собою, а уж обо мне <...> без палки нечего и толковать» (Белинский, т. 12, с. 467. Курсив наш. —Л. Л.).
В письме к брату от 16 (28) ноября 1845 г. Достоевский говорит о своем новом знакомце «поэт Тургенев». Тут же он обнаруживает свое знакомство с прозой писателя, рекомендуя Михаилу Михайловичу прочесть повесть «Андрей Колосов», но Тургенев для него в эту пору прежде всего поэт, и стихи его он знает. В 1848 г. он использует в качестве эпиграфа к повести «Белые ночи» строки стихотворения Тургенева «Цветок», опубликованного в «Отечественных записках» в 1843 г. и не переиздававшегося.
Поэма «Разговор», вероятнее всего, была не просто известна, но хорошо известна Достоевскому; скорее всего он знал и те ее детали, которые были смягчены или искажены при ее публикации из цензурных соображений.
Комментатор собрания стихотворений Тургенева 1891 г., располагавший утраченной впоследствии рукописью поэмы «Разговор», отмечал, что в ней «участвующий в разговоре Старик везде называется Монахом и Отшельником и преобразился в Старика, вероятно, исключительно в видах цензурных».[26] В печатном тексте поэмы герой не назван Монахом, однако упоминание, что Старик — отшельник, сохранилось.
Молодой критик В. Майков, общая оценка поэмы «Разговор» которого совпала в основном с оценкой Белинского, отметил вместе с тем, что то обстоятельство, что герой — отшельник, «могло бы лишить лицо старика характера действительности, если б, к счастию, не оставалось чем-то чисто внешним и не имеющим дальнейшего влияния на изображение этого лица».[27]
Современный исследователь И. Г. Ямпольский поясняет: «Разумеется, слова “отшельник”, “пустынник”, равно как мрачная и сырая пещера, где он живет, — дань (возможно, вынужденная) иносказательной речи».
К этим справедливым словам следует добавить, что столь же условны и «подлежат <...> социально-политической интерпретации»[28] такие места поэмы, как обращенный к Молодому человеку вопрос Старика: «Какому богу ты служил?» — и ответ Молодого человека Старику, упрекающему его в бездействии, что если бы «пророк святой» призвал его на великое дело, он без сомнений и колебаний пошел бы за ним «на гибель, на позор», «но где пророки?» (Т., Соч. (изд. 2-е), т. 1, с. 107, 110 и т. д.).
То, что было иносказанием по замыслу Тургенева и в восприятии многих его современников (в частности, В. Майкова), для Достоевского могло приобретать особый, конкретный, даже буквальный смысл. Ситуация ученичества сомневающегося и ищущего своей правды и веры послушника едва ли представлялась Достоевскому, как В. Майкову, литературной, начисто лишенной реального правдоподобия и приемлемой лишь как поэтическая условность. В своем последнем романе «Братья Карамазовы», вероятно без всякой связи с поэмой Тургенева, он сделал аналогичную ситуацию одной из ведущих сюжетных линий.
Самая форма поэмы «Разговор» — спор двух голосов, каждый из которых убежденно отстаивает свою правду, была привлекательна для Достоевского. Он отмечал как большое литературное достоинство книги А. И. Герцена «С того берега» диалогическую форму, которая в ней используется таким образом, что взаимопротивоположные точки зрения излагаются с равной убедительностью, без упрощения. Эту похвалу он под непосредственным впечатлением от книги излагал ее автору. Герцен рассказал ему о критическом замечании, сделанном им Белинскому, который, используя в статье «Русская литература в 1841 году» диалогическую форму, по сути дела «предоставил слово» лишь одному из собеседников, точка зрения которого полностью совпадала с его собственной (Герцен, т. 8, с. 289).
Проблема диалога, идейного спора как многозначительной жизненной ситуации занимала Достоевского на протяжении всего его творческого пути. Особенно развернуто он дал ее художественную интерпретацию в романе «Братья Карамазовы». Характерно, что Достоевский на многие годы запомнил и свой разговор с Герценом на тему о художественном значении диалектики спора, и возражения последнего на «монологичность», проявленную Белинским в формально диалогичной статье (Достоевский, т. 11, с. 6).
В поэме Тургенева «Разговор» фигуры героев — Старика, служителя идеи, деятеля, сильного своей верой, и Молодого человека, скитальца, вечного искателя истины, не находящего удовлетворения ни в выводах рассудка, ни в чувстве, ни в деятельности, — даны еще очень схематично, но природа этих образов уже достаточно выявлена.[29]
Решение Молодого человека покинуть родные места, где воля его стеснена, ради участия в открытом бою и героической гибели, если этого потребует борьба, а также рассказ Старика, обращенный к скитальцу с призывом уповать на бога и потрудиться на родной ниве, воспринимались читателями — и, несомненно, в их числе Достоевским — конкретно:
Не унывай,
Трудись и бога призывай;
И людям верь, и верь уму —
Не покоряйся никому,
Живи для всех и знай: крепка
Твоя не праздная рука.
(Т., Соч. (изд. 2-е), т. 1, с. 111)
Лирические переживания скитальца — Молодого человека отражали чувства людей 1840-х годов:
И вот — мне чудится: ко мне,
Подобно медленной волне,
Торжественно, как дальний звон
Колоколов, со всех сторон,
С недостижимых облаков
И с гор, живущих сотый век,
Несется плавно звучный зов:
Смирись, безумный человек!
(там же; курсив наш. — Л. Л.)
Словам героя придает особую весомость то, что его оппонент признает и над собою власть таинственного призыва.
Эти строки поэмы Тургенева не могут не вызвать в памяти читателя характеристику лишнего человека — «несчастного скитальца в родной земле», данную Достоевским в его знаменитой пушкинской речи. Достоевский утверждал, что в творчестве Пушкина «подсказывается русское решение» вопроса о судьбах протестующего мыслящего интеллигента: «“Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве”, вот это решение по народной правде и народному разуму <...> Победишь себя, усмиришь себя,— и станешь свободен» (Достоевский, т. 12, с. 380).
Ощутима связь этих известных слов Достоевского с давними впечатлениями от поэмы Тургенева «Разговор», с проблематикой этого произведения и даже с некоторыми формулами, содержащимися в ее тексте. Сам Достоевский вряд ли задумывался в пору работы над пушкинской речью о начале и истоках своих размышлений о судьбах русского скитальца. Однако он знал, что события, впечатления и литературные споры 1845 года — года, когда он формировался как писатель и мыслитель, оставили глубокий след в его сознании. В 1877 г. Достоевский вспоминал, что редко, с большими перерывами встречаясь с Некрасовым, они «говорили иногда друг другу даже странные вещи, точно как будто в самом деле что-то продолжалось в нашей жизни, начатое еще в юности, еще в сорок пятом году» (там же, с. 348).
В 1873 г. Достоевский признавался: «Мне часто припоминаются теперь старые люди, конечно потому что встречаюсь с новыми» (там же, т. 11, с. 6). Не только встречи с новыми людьми, но и другие причины оживляли воспоминания и мысли писателя, начало которых относится к эпохе 1840-х годов. В 1870 г. умер Герцен, и Достоевский снова перечитывал «Былое и думы», возвращаясь памятью к временам споров славянофилов и западников, деятельности Белинского и дела петрашевцев. В 1869 г. выходят «Литературные и житейские воспоминания» Тургенева в качестве своеобразного введения к собранию его сочинений. Тургенев стремился в них подвести итог размышлениям, вопросам, которыми жил на протяжении своей двадцатипятилетней литературной деятельности, рассказать о наиболее сильных впечатлениях, повлиявших на него как писателя. Воспоминания эти, пронизанные лирической меланхолией, вместе с тем выражали непоколебимую веру писателя в дело, которому он посвятил свою жизнь, — в русскую литературу — и признательную память о «старых» ее деятелях.
Вместе с тем Тургенев — участник живого литературного процесса — не мог в своих «Воспоминаниях» отрешиться от пристрастий, симпатий и антипатий, неразлучных с его политической и литературной позицией, от элементов полемики.
В его «Воспоминаниях» при их появлении содержались полемические выпады против Некрасова и Достоевского. Впоследствии, редактируя дополнительно свои «Воспоминания» для издания сочинений 1880 г., Тургенев исключил из текста очерка о Белинском иронические слова об уже умершем Некрасове и сноску, в которой он утверждал, что «преувеличенный восторг, возбужденный в Белинском “Бедными людьми”» Достоевского, свидетельствовал о болезни критика и связанном с нею упадке работоспособности (см.: Т., Соч., т. XIV, с. 331).
Тургенев забыл о своем собственном восторженном отношении к «Бедным людям» и глядел на эпизод, ставший для Достоевского святым воспоминанием, сквозь призму толков о разочаровании в таланте Достоевского в кружке Белинского в 1847—1848 гг.
Работая над своими «Воспоминаниями», Тургенев считал необходимым заново осмыслить спор славянофилов и западников, дать характеристику теоретиков славянофильства. С замыслом включить в свои литературные воспоминания главу о славянофилах он не расставался в течение многих лет. Глава о славянофилах должна была включить рассказ о семействе Аксаковых. Этот очерк должен был, очевидно, быть выдержан в более спокойных, объективных тонах и отчасти сгладить резкость полемики 1845 г. Уже в начале 1850-х годов, особенно во время ссылки Тургенева в Спасское, между автором «Записок охотника» и семьей Аксаковых установилась дружеская переписка. В некоторых письмах Тургенев подчеркивал свое нежелание толковать об идейных расхождениях, которые, как он признавал, существуют между ним и его корреспондентами (см. письмо Тургенева И. С. Аксакову от 4 (16) декабря 1851 г.: Т., Письма, т. II, с. 36-37). В 1857 г., как выше отмечалось, Тургенев поставил непременным условием своего разрешения на то, чтобы напечатать поэму «Помещик» в сборнике «Для легкого чтения», изъятие из ее текста XXVIII строфы, содержащей характеристику славянофила (см.: Т., Письма, т. III, с. 80—81). «Помещик» был напечатан в сборнике «Для легкого чтения» без этой строфы.
Очевидно, боязнь обидеть своих былых оппонентов и нежелание вспоминать о своем литературном «пятне» — неумеренной горячности, допущенной им в полемике середины 1840-х годов, а также и некоторые политические аспекты споров славянофилов и западников, которые не могли быть до конца раскрыты и через несколько десятилетий, так и не дали Тургеневу осуществить замысел очерка об Аксаковых и славянофилах ни в 1869 г., ни позже. В 1874 г. в предисловии к собранию своих сочинений Тургенев «извинялся» перед читателями, сообщая, что «обещанная статья: “Семейство Аксаковых и славянофилы”, по некоторым соображениям, в изъяснение которых входить теперь не у места, заменяется неизданным отрывком из “Записок охотника”»(Т., Соч., т. XV, с. 104).
Вместе с тем писатель, очевидно, сознавал, что без этого очерка, без рассказа о полемике 1840-х годов, его повествование о своем творческом становлении не полно. В 1879 г. он вновь возвращается к работе над очерком и вновь останавливается, ощущая «неудобство» публикации, этого произведения. Достоевский знал многих лиц, о которых рассказывал Тургенев в своих воспоминаниях, он был участником и острым наблюдателем событий литературной жизни 1840-х годов. Можно не сомневаться, что, если бы Тургеневу удалось осуществить его замысел и написать очерк о славянофилах, в лице Достоевского он нашел бы заинтересованного читателя и оппонента.
В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский дал характеристику Белинского, касаясь тех же сторон личности критика, что и Тургенев, однако трактуя эти черты не только отлично от последнего, но и диаметрально противоположным образом. Тургенев пишет о Белинском: «... когда я познакомился с Белинским, его мучили сомнения <...> Сомнения его именно мучили его, лишали его сна, пищи, неотступно грызли и жгли его» (Т., Соч, т. XIV, с. 28). Достоевский утверждает, что Белинский был наделен «теплой верой, не допускающей ни малейших сомнений», «тут был один лишь восторг», «это был <...> самый счастливейший из людей <...> обладавший <...> удивительным спокойствием совести» (Достоевский, т. 11, с. 10).
Тургенев рассказывает, какого душевного напряжения стоила Белинскому критика религии (Т., Соч., т. XIV, с. 29). Достоевский утверждает, что Белинский бестрепетно, без всяких колебаний отрицал христианство, религию и самый образ Христа как нравственный идеал (Достоевский, т. 11, с. 8—9).
Тургенев подчеркивает самобытность Белинского, пишет, что «он чувствовал русскую суть как никто», «не подчинялся никаким влияниям и веяниям» (Т., Соч., т. XIV, 43—44, 32). Достоевский приводит целый список французских и немецких писателей, философов и ученых, под влиянием которых, по его мнению, Белинский находился (Достоевский, т. 11, с. 9).
Тургенев говорит об исключительной скромности Белинского как одной из наиболее обаятельных его черт (см.: Т., Соч., т. XIV, с. 53). Достоевский приводит свой разговор с Белинским, свидетельствующий о том, что Белинскому было присуще повышенное чувство своего значения, самомнение (Достоевский, т. 11, с. 10).
К этим разногласиям можно прибавить и еще одно проявление скрытой полемики Достоевского с Тургеневым. В очерке «“История глагола ‘стушеваться’”», помещенном в «Дневнике писателя» за ноябрь 1877 г., Достоевский дает понять, что Тургенев заимствовал этот глагол из его повести «Двойник», которую он слышал в чтении автора у Белинского. Достоевский утверждает, что слово «стушеваться» было им вынесено из стен Инженерного училища, что он первый ввел его в литературу[30] и затем, вернувшись с каторги, удивился, обнаружив его в «Записках охотника» Тургенева. Слово «стушеваться» Тургенев употребил не в «Записках охотника» (здесь его нет), а в «Литературных и житейских воспоминаниях» в очерке «Гоголь» (Т., Соч., т. XIV, с. 79).
Думается, что именно этот текст и побудил Достоевского написать очерк о глаголе «стушеваться» и заявить о своем «приоритете» во внесении этого слова в литературный язык. Однако в произведениях Тургенева 1860—1870 гг. это слово встречается довольно часто.[31]
Отмечая расхождения Достоевского и Тургенева в оценке тех или иных явлений 1840-х годов и, главное, в интерпретации личности Белинского, следует вместе с тем указать и на то общее, что роднит их воспоминания. Для обоих писателей 1840-е годы были эпохой их творческого и идейного становления, колыбелью их идей и моментом огромного духовного подъема. Для обоих оценка первого их крупного произведения Белинским была началом большого пути в литературе. В каждом из них Белинский угадал даровитую и самобытную натуру, человека, которому «правда открыта и возвещена как художнику» (слова Белинского о Достоевском, зафиксированные в «Дневнике писателя» 1877 г.). И для Тургенева, и для Достоевского встреча с Белинским была самым «восхитительным» эпизодом жизни, о котором они вспоминали «каждый раз с восторгом» (там же).
Молодые писатели в 1845 г. стали свидетелями «кризисного» момента великой литературной полемики, оказались в большей или меньшей степени причастными к ней и вместе с памятью о своей молодости, об обаянии Белинского, посвятившего их в литературу, о своих былых общениях вынесли из этой эпохи своей жизни ряд представлений, идей, вопросов, размышления над которыми растянулись на десятилетия.
[1] Анненков П.В. Литературные воспоминания. Л., 1928, с. 244.
[2] Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1952, т. 8, с. 232.
[3] Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. М., 1892, кн. 6, с. 263.
[4] Подробнее о происках Шевырева против Грановского см. в статье: Дементьев А. Г. Грановский и Шевырев. — Уч. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия филол. наук, вып. 3, Л., 1939.
[5] Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М., 1904, т. VIII, с. 329—331.
[6] Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950, с. 205.
[7] Впоследствии, подводя итог деятельности Белинского, Тургенев утверждал, что «Белинский бесспорно обладал главными качествами великого критика». Первое из этих качеств — эстетическое чутье, умение обнаружить и охарактеризовать новые дарования, новые литературные явления (см.: Т., Соч., т. XIV, с. 31—32).
[8] Москвитянин, 1845, № 2, ч. 1, Библиография, с. 50.
[9] Там же, с. 53.
[10] Московский сборник на 1847 г. М., 1847, отд. II, с. 38.
[11] См.: Майков Вал. Н. Критические опыты. СПб., 1889, с. 117. — Подробный обзор полемики, возбужденной поэмой «Разговор», см. в комментарии Т. П. Головановой к этому произведению: Т., Соч. (изд. 2-е), т. 1, с. 469-473.
[12] Белинский познакомился с Гоголем у С. Т. Аксакова (ноябрь 1839). Хотя личные отношения Белинского с К. Аксаковым были окончательно разорваны в 1841 г., живая связь между Белинским и домом Аксаковых продолжала существовать в конце 1844 — начале 1845 г. До января 1845 г. Герцен сохранял дружеские отношения с Аксаковыми. Герцен и Кетчер встречали новый, 1845 год вместе с К. Аксаковым. Герцен, Кетчер, В. Боткин, М. С. Щепкин, сообщая Белинскому московские новости, особенно тщательно отмечали все, что касается Гоголя, с одной стороны, и славянофилов — с другой.
[13] Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1952, т. 12, с. 407.
[14] См.: Тургенев И. С. Стихотворения. СПб., 1885, с. 228.
[15] М. О. Габель в статье «И. С. Тургенев в борьбе со славянофильством в 40-х годах и поэма “Помещик”» утверждает, что, несмотря на точное воспроизведение внешности Аксакова в XXVIII строфе поэмы, несмотря на то что «умница московский» — славянофил и его взгляды похожи на взгляды Аксакова, его нельзя признать изображением Аксакова, так как «к нему никак не может относиться самое тяжелое обвинение: “и пишет... донесенья”» (Уч. зап. Харьков, гос. библиотеч. ин-та, 1962, вып. 6, с. 126). Это положение в целом содержательной и интересной статьи Габель нельзя признать убедительным. Ему противоречат признания самого Тургенева и отношение современников писателя к этому образу. Конечно, Аксаков — честный и независимый человек — не заслуживал такого определения. Но несомненный факт такой его характеристики Тургеневым следует объяснить, а не отрицать.
[16] См. письмо К. С. Аксакова Гоголю от конца августа — начала сентября 1845 г.: Лит. насл., т, 58, с. 803—804.
[17] См.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя за 1877 г. — Достоевский, т. 12, с. 30—31.
[18] Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время». М., 1972, с. 271.
[19] Григорович Д. В. Полн. собр. соч. СПб., 1896, т. 12, с. 370.
[20] Там же, с. 267—268.
[21] Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. 12, с. 408. Курсив наш. — Л. Л.
[22] Об отношении Достоевского к славянофильству в разные периоды его жизни см.: Фридлендер Г. М. 1) Ф. М. Достоевский. — В кн.: История русской литературы. М; Л., 1956, т. IX, ч. 2, с. 24—26, 36; 2) Реализм Достоевского. М.; Л., 1964; Туниманов В. А. Публицистика Достоевского. «Дневник писателя». — В кн.: Достоевский — художник и мыслитель. М., 1972; Гуральник У. А. Достоевский, славянофилы и почвенничество. — Там же; Осповат А. Л. Достоевский и раннее славянофильство. — Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1976, с. 175—181. — Сопоставление взглядов Тургенева и Достоевского, в особенности их отношения к славянофильству и западничеству в 1860—1870-е гг., дано в статье: Батюто А. И. Достоевский и Тургенев в 1860—1870-е годы (только ли вражда?). — Русская литература, 1979, № 1, с. 41—64.
[23] Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896, т. 2, с. 614.
[24] Способность Тургенева бескорыстно радоваться успехам собратьев по перу и пропагандировать их творчество впоследствии нашла свое выражение в его обширной деятельности по популяризации русской литературы в Европе. Об этом см.: Алексеев М. П. И. С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе. — Труды отдела новой русской литературы Института литературы АН СССР, 1948, т. 1, с. 39—80. — Говоря о достижениях русской литературы, Тургенев и в последующие годы среди лучших отечественных писателей называл Достоевского (см.: Род Э. Русский роман и французская литература. — Рус. вестн., 1893, № 8, с. 208).
[25] Достоевский Ф. М. Письма. М.; Л., 1928, т. 1, с. 84.
[26] Тургенев И. С. Стихотворения. Изд. 2-е. СПб., 1891, с. 253.
[27] Майков Вал. Н. Критические опыты, с. 117. — Подробнее о творческой истории поэмы «Разговор» и об отношении к ней критики см. в комментарии Т. П. Головановой: Т., Соч. (изд. 2-е), т. 1, с. 467—473.
[28] Ямпольский И. Г. Поэзия И. С. Тургенева. — В кн.: Тургенев. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Изд. 2-е. Л., 1970, c. 47.
[29] Более конкретно, но вместе с тем и более сниженно изображен подобный герой в поэме «Андрей». Здесь о герое — «добровольном страннике» — говорится: «Он испытал тревожные напасти, И радости скитальца...» (Т., Соч. (изд. 2-е), т. 1, с 146).
[30] С. А. Рейсер, посвятивший специальную статью истории глагола «стушеваться», отметил, что глагол этот в разных значениях бытовал начиная с XVIII в. и был внесен в «Словарь церковнославянского и русского языка, составленный Вторым отделением императорской Академии наук» (т, IV, 1847 г.), а также в 1-е издание Словаря В. И. Даля (1866), — см.: Современная русская лексикография. 1977. Л., 1979, с. 147—150.
[31] Следует отметить, что слово «стушеваться» встречается в романе «Дым» (гл. XV: Т., Соч., т. IX, с. 247) и в повестях «Вешние воды» (гл. XXII: там же, т. XI, с. 63) и «Лунин и Бабурин» (гл. IV: там же, с. 217). Роман «Дым» включен в 6-ю часть, а обе повести вошли в 7-ю часть Собрания сочинений Тургенева (1874). Возможно, что под впечатлением замеченного им употребления слова «стушеваться» в этих произведениях Достоевский утверждал, что Тургенев часто использовал это слово.