Здравствуй, Лида!

Итак, поздравляю тебя с Новым военным годом. Твои письма, где ты сообщала о переменах, происшедших в твоей жизни, я получил, но просто было некогда отвечать. Искренне тебя поздравляю.

Этот Новый год я встречаю в исключительно приподнятом настроении. Мы наступаем! Не думай, что я пишу неискренне. Для человека, пережившего два года больших отступлений, прошедшего пешком от Днестра до Кавказа, наступление необходимо, как воздух. Не знаю, ошибаюсь я или нет, но мне кажется, что песенка немцев спета и, хотя военное счастье еще может колебаться много раз, это уже агония — «он бездну видит пред собою и гибнет, гибнет наконец»[1].  Осматривая себя в этой войне, я могу упрекнуть себя очень во многом. Я растерял все знания, полученные мной до войны, и живу, пережевывая крохи прошлого. Я очень черств на восприятие — могу смотреть на самые душераздирающие сцены, и они не задевают меня (извиняюсь, если выражаюсь темно и коряво — отвык; постарайся понять). Кроме того, я иногда (и довольно часто) — здесь так много перечеркнуто, т<ак> к<ак> мне трудно выразиться — крал, лгал, даже перед самим собой[2]. Иногда проявлял трусость, но иногда был и очень храбр. Храбрость у меня чаще всего базировалась на неверии в то, что меня в самом деле (так же как и других) могут убить или ранить, иногда на стремлении сделать так, чтобы вышло «красиво» (я никогда этого не думал, а здесь я просто пытаюсь словами выразить мгновенные и подсознательные чувства — получается плоско и грубо). Весь наигранный скепсис, кот<орый> я прежде считал первым признаком интеллигентности, с меня слетел, и я (с удивлением) обнаружил, что отношусь ко всему — и сейчас тоже — не только не скептически, а напротив, очень доверчиво и даже наивно. Цинизм считаю безнравственностью. Теперь, подводя некоторый итог, я могу гордиться только одним: я никогда не сомневался в победе. Ни когда я лежал в полыни под перекрестным пулеметным обстрелом, ни выбираясь один ночами из окружения — никогда я не сомневался в окончательной победе (также как человек никогда не может поверить, что его всерьез могут убить). У меня большой грех (я его изживаю — практическая никчемность — с этим я уже почти справился). Добавлю ко всему этому, что у меня почти всегда веселое настроение и что я очень хорошо (без хвастовства) умею переносить физические лишения и трудности. Ну вот я и разразился очень длинным, очень бестолковым письмом — хоть поздно, а вступленье есть[3].

Р. S. Твое географич<еское> чутье тебя не обмануло. <...> Жду писем. Твой брат Юрий

Р. S. Р. S. Перечел второй раз свою бестолковую «исповедь» — Боже, какая чушь. Ну да будет так.

[1] Неточная цитата из стих. А. С. Пушкина «Наполеон» (1821).

[2] Ю. М. здесь и далее с юным максимализмом чрезмерно преувеличивал свои недостатки; насколько известно из его военных рассказов, кражи голодных солдат его взвода заключались в несанкционированных «реквизициях» колхозной живности или в случайном воровстве из неохраняемого вагона, как думалось, ящика водки и ящика консервов (потом оказалось, что это — бутылки с горючей смесью и противотанковые гранаты без ручек). Ю. М. с гордостью подчеркивал, что его полк не участвовал в грабежах и мародерстве во время оккупации Германии).

[3] Цитата из пушкинского «Евгения Онегина» (заключительная строка гл. 7).