Русская историко-филологическая наука и художественная литература второй половины XIX века. (Взаимодействие и развитие)

  

1

Историко-филологическая наука второй половины XIX века явилась источником мощного движения теоретической мысли, по своей интенсивности и по воздействию на интеллектуальную жизнь новых поколений не уступавшего «чистой» философии предшествующей эпохи. С великими философскими теориями XVIII—XIX веков историко-филологические концепции второй половины XIX столетия роднит их широта, ориентация на выявление общих закономерностей культуры, ее истоков и направленности.

Вместе с тем историко-филологическая наука, связанная по преимуществу с позитивистским направлением, пользовалась индуктивным, а не дедуктивным методом. Ее представителям было присуще стремление к приумножению положительных знаний и на их основе — к уточнению и конкретизации представлений об историческом процессе, истоках и формах развития современной культуры. Ученые считали необходимым постоянное обогащение арсенала конкретных аргументов, которыми оперирует теория, требовали точности выводов, опирающихся на обширный, если не исчерпывающий, набор фактов, добытых в результате самостоятельных разысканий.

Впервые вводимые в научный оборот факты ставили перед учеными новые проблемы, приводили к обновлению и пересмотру установившихся мнений и стимулировали формирование увлекательных концепций. Историко-филологическая наука XIX века объединила в своих исследованиях широчайший круг вопросов. По сути дела она явилась смелой попыткой создать научно обоснованную и документированную концепцию возникновения и развития мировой, региональных и национальных культур.

«Познание народа отечественной этнографией, фольклористикой, социологией, литературой XIX столетия — познание огромного континента духовной жизни в его зависимости от общих процессов российского бытия и в его относительной суверенности — привело к тому, что за термином “народная культура” закрепилось разумение совокупности сообщавшихся между собой, взаимодействовавших традиционных видов фольклора, плазмы народного красноречия, перехожих памятников рукописной книжности, творений, вышедших из местных школ исконного письма, искусства, созданного ремесленниками-прикладниками. Термин очерчивал всю сферу умственного бытия простолюдинов», — пишет современный исследователь, характеризуя основную направленность интересов гуманитарной науки и литературы XIX века.[1] Непосредственно наблюдавший народоведческие «увлечения» своих современников П. В. Анненков утверждал, что исследованию подвергаются все проявления «верований и бытовых привычек масс».[2]

Таким образом, и ученый-фольклорист нашего времени, и критик XIX века, непосредственно участвовавший в литературном процессе, говоря о народознании, не проводят резкой грани между научным исследованием, с одной стороны, и отображением народной жизни и самой «физиономии» народа в художественной литературе — с другой. Изучение народного быта, определение его кардинальных черт осознавалось как задача и искусства и науки уже с 30-х годов XIX века.

Фольклористы, вырабатывавшие научные подходы к проблеме народного творчества, были литераторами, оказывавшими непосредственное воздействие на журнальные и салонные эстетические и политические споры своего времени. Они нередко побуждали писателей собирать фольклорные тексты, привлекали внимание художников к народному искусству.

Однако с середины XIX века историко-филологическая наука приобрела новый характер. Связи ее с литературой не оборвались, может быть даже укрепились, но воздействие стало более сложным, опосредованным.

Научное народознание искало опоры в широких историко-культурным разысканиях, в построении теорий, перспективы которых не замыкались даже таким обширным кругом вопросов, как русский фольклор и русская литратура.

Национальная культура предстала в новых научных теориях как сложный феномен, явление единое в своем историческом развитии, включающее в свою систему язык, мифологию и фольклор — начало, исток и арсенал национальной литературы — и высшие ее достижения — произведения гениальных художников прошлого и современности.

Язык народа был осмыслен как богатый источник исторической информации, вековое хранилище реликтов древних верований и мировоззрения племени. Таким образом, национальная культура изучалась как единство, история литературы — как органически целостное явление от древнейших эпох до настоящего времени,[3] язык — как основополагающая часть культуры нации. Одни и те же ученые посвящали свои труды вопросам языка, истории литературы и этнографии. Они изучали и публиковали памятники древнерусской литературы — и создавали монографии о крупнейших писателях, анализировали художественные особенности фольклорных произведений — и тайны мастерства писателей-романтиков и реалистов, характеризовали идейные движения целых эпох — и традиции, литературные направления и эстетические каноны, в рамках которых создавались оригинальные произведения новаторов искусства.

Ф. И. Буслаев, А. Н. Афанасьев, Н. С. Тихонравов, А. Н. Пыпин, А. Н. Веселовский — каждый из этих замечательных ученых предложил новые, решительные, захватывавшие своей смелой категоричностью ответы на самые сложные вопросы истории литературы и культуры в целом, свой оригинальный метод исследования, демонстрировавшийся на обширном, заново «открытом» и прокомментированном материале. Мифологические теории Буслаева и Афанасьева как бы расширили горизонты истории. Там, где привычно было видеть конец истории, внеисторическое «варварское бытие» народов, труды ученых, восстановивших через анализ языка, мифов, фольклорных сюжетов психологию и верования людей древнейших эпох,[4] раскрывали неизвестную, неведомую до того цивилизацию, культуру общества, создававшего духовные и эстетические ценности, религиозные и нравственные нормы.

И Буслаев и Афанасьев видели в этих глубинах древней духовной жизни человечества истоки современной народности, по выражению Пыпина, т. е. ту сторону интеллектуальной деятельности масс, которую современный исследователь обоснованно назвал «словесной художественной культурой нации».[5]

Фольклористы-мифологи не придавали этим истокам духовной культуры ограниченно национального значения. Мысль об общих индоевропейских корнях современной цивилизации и об общности славянского и русского культурного процесса составляла важное звено их концепций. Проблема истока, начала этого процесса была для них кардинальной. Естественно поэтому, что, открывая своим современникам эстетическую значимость древней литературы и фольклора, Буслаев утверждал, что примитивное, наивное искусство представляет большую эстетическую ценность и что произведения живописцев и писателей древней Руси — создания высокой и изысканной художественной культуры.

Эти положения концепции Буслаева оказали значительное воздействие на восприятие древнего и современного народного искусства и ощутимо повлияли на развитие новых тенденций в изобразительном искусстве и в литературе. В частности, несомненно в русле этих идей развивалась мысль Л. Н. Толстого о великом эстетическом значении народных примитивов, которые не только могут быть поставлены в один ряд с высшими достижениями изощренного искусства образованных классов, но должны быть противопоставлены им — как образцы другого, более высокого и одухотворенного искусства.

Ученики Буслаева, младшие современники Афанасьева, выдвинули на передний план в своих исследованиях не вопрос генезиса искусства, его взаимодействий с мифом, а проблему бытования, развития и видоизменения художественных форм в искусстве. В этом контексте они рассматривали межнациональные отношения в культуре, фольклоре и литературе, изучали такие явления, как миграция сюжетов и литературных мотивов, факты усвоения, адаптации и переосмысления в процессе активного взаимообогащения культур художественных средств и элементов содержания.

Разрабатывая сравнительно-исторический метод или исследуя пути миграции сюжетов и целых произведений, они отказывались от прямолинейных и стереотипных выводов, характерных для сторонников мифологической школы, в особенности от интерпретации широкого круга явлений культуры как непосредственного отражения «небесных» мифов, обожествления сил природы. Однако наиболее вдумчивые ученые, осуществляя исследования «миграций» ради отделения «чужого от своего» и выявления оригинальных черт каждой литературы, не отвергали идею значения мифа как кардинального элемента, формирующего религию, обрядовые ритуалы и первоначальные формы искусства.

Умением сочетать разные научные методики и, удерживая достижения представителей разных научных школ, избегать односторонности и заблуждений, им присущих, был наделен А. Н. Веселовский. Сочетая исследования частных проблем и широких общеевропейских культурных процессов, творчества и биографии отдельных писателей и происхождения искусства, он хотел сделать историю литературы ключом к поэтике, «извлечь сущность поэзии из ее истории».[6] Если, создавая историко-генетическую поэтику, Веселовский использовал некоторые принципиальные положения теории мифологов, подчас решительно переосмысливая их,[7] то, прослеживая историческую судьбу жанров и сюжетов, он сближался со сторонниками теории исторической миграции,[8] а интерпретируя поэтику как историко-этнографическое исследование литературы,[9] обнаруживал общность подхода к предмету с представителями культурно-исторической школы. И в этом последнем случае он умел избегнуть ограниченности своих предшественников и современников. Как справедливо отмечает исследователь творчества Веселовского, «он... никогда не сбивался на путь обособленного изучения народных обычаев, политической истории, религиозных и иных течений. Все это принималось им в расчет лишь в той мере, в какой, предохраняя от узости взгляда на литературу, способствовало лучшему пониманию художественного слова».[10] Вместе с тем, резко возражая против стирания граней между литературоведением и смежными с ним дисциплинами,[11] Веселовский сочувствовал стремлению охарактеризовать целые литературные эпохи, направления и этапы развития общественной мысли. Классические работы этого типа создавал А. Н. Пыпин, стоявший во главе культурно-исторической школы.

В своей монографии «В. А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения» (1904) Веселовский через анализ содержания и стиля произведений поэта, художественного осмысления им реальных ситуаций создает типологическое описание духовной жизни культурного поколения.

Важной стороной деятельности ведущих фольклористов и теоретиков историко-филологической и этнографической науки явились многочисленные публикации текстов древнерусской литературы и устного народного творчества. Эти публикации не только ввели в культуру эпохи целый пласт полузабытых или вовсе забытых высокохудожественных произведений, но во многом перестроили эстетическое сознание общества.

В подборе публикуемых текстов сказалась специфика подхода ученых к проблеме народности. Народ предстал в их трудах в ореоле своей длительной и подчас трагической истории. Интерес ученых к духовным исканиям простых людей, к «неофициальным», неортодоксальным системам религиозных и нравственных воззрений, складывавшимся в народной среде, к утопиям и фантастическому выражению идеалов крестьянства породил ряд публикаций и исследований исторического и филологического плана.

Ф. И. Буслаев пояснял: «Масса поэтических элементов русской старины, не сосредоточенная к избранным личностям гениальных представителей, вполне согласуется с степенью развития древнерусской жизни, жизни сплошной, по преимуществу народной. Этим основным своим характером литература древней Руси доселе соответствует поэтическим воззрениям и убеждениям простого народа; так что, изучая древнюю Русь, исследователь яснее понимает и современное нам нравственное состояние русского народа, точно так же, как изучение устной народной поэзии нечувствительно вводит нас в художественный мир древней Руси».[12] Буслаев изучал духовные стихи.

Пыпин утверждал, что «отреченные» книги, легенды, духовные стихи, рассказы «калик перехожих», далекие от канонических религиозных текстов, выражают народные верования и питают народную поэзию.[13] В этом плане он изучал и апокрифы.

Тихонравов предпринял издание памятников «Летописи русской литературы и древности» (8 выпусков. 1859—1863). Здесь были опубликованы русские драматические произведения, памятники повествовательной литературы, в частности популярная повесть о Еруслане Лазаревиче и вновь открытая ученым повесть о Савве Грудцыне, образцы народной сатиры, повесть о Шемякиной суде. Во втором выпуске впервые появился и великий памятник народной духовной культуры «Житие протопопа Аввакума». В подготовке издания принимал участие Ф. И. Буслаев. В 1861—1862 годах вышло фундаментальное издание «Памятники старинной русской литературы, изданные Гр. Кушелевым-Безбородко» под редакцией Н. Костомарова. В двух выпусках этого издания были собраны повести, легенды, сказания и апокрифы. В «Памятниках отреченной русской литературы» (1863) также содержались народные легенды, житийные произведения, духовные стихи, старообрядческие сочинения. Теоретические статьи Буслаева, Пыпина, Афанасьева и других ученых, насыщенные материалом и предлагавшие принципиально новые подходы к проблемам народознания, появлялись в журналах «Современник», «Отечественные записки», «Русский вестник», «Вестник Европы» и т. д.

Большое впечатление не только на умы, но и на воображение современников произвела деятельность А. Н. Афанасьева. Хотя крайности его увлечения «небесной мифологией» давали аргументы его оппонентам и настраивали скептически многих ученых в отношении его теорий, это не мешало им относиться с глубоким уважением к Афанасьеву как историку, фольклористу и этнографу.

Подлинный подвижник науки, А. Н. Афанасьев издал первый обширный свод русских сказок — «Народные русские сказки» (8 выпусков. 1855—1863), снабдив их обстоятельным комментарием, подготовившим его фундаментальный трехтомный труд «Поэтические воззрения славян на природу» (1865—1869). Через анализ фактов истории языка, сюжетов, мотивов и героев сказок, обобщая огромный материал, Афанасьев делает попытку восстановить мир древних языческих верований славян, их мифы и обряды, их отношение к природе и нравы. Не столько строгое развитие мифологической концепции, сколько поэтическая реставрация «предыстории» славян увлекала и «завораживала» современников.

Однако Афанасьев, стремившийся расширить пределы и горизонты исторического народознания, не мог ограничиться дальними областями своего предмета. Более позднее мифотворчество народа, его современные религиозные и нравственные воззрения нашли свое отражение в изданном Афанасьевым сборнике «Народные русские легенды». Очевидно предвидя цензурные затруднения, с которыми он может столкнуться при публикации сборника в России, Афанасьев опубликовал его сначала в Лондоне (1859), затем он был напечатан в России. Издание это было воспринято как «современная» книга, отвечающая на волнующий интеллигенцию вопрос о духовном потенциале народа, об этике и эстетическом его «самостоянии». Книга молниеносно разошлась, и составитель сборника и автор комментария к легендам А. Н. Афанасьев подготовил новое издание. Это издание было запрещено, когда тираж уже был отпечатан, и пошло «под нож». Причин запрещения, вызвавшего скандал в обществе, было несколько. Возможно, известную роль в этом сыграли преследование, которому подвергались корреспонденты Герцена (одним из них был Афанасьев),[14] и публикация сборника в Лондоне, но главной причиной цензурного запрета явились сами тексты, в которых в высшей степени неортодоксально трактовались религиозные сюжеты, образы героев Евангелия, Библии, святых.

Безусловно, запрещение произведений, созданных народной средой и широко бытовавших в ней, было абсурдно, но подобная мера неоднократно применялась и впоследствии, в борьбе против «еретических» народных сочинений.

Вслед за сборником Афанасьева в серии «Памятники старинной русской литературы, изданные Гр. Кушелевым-Безбородко» появились новые публикации текстов древнерусской литературы, в том числе повести и рассказы апокрифического характера. Это издание, более академическое и дорогое, чем «Народные русские легенды» Афанасьева, не вызвало такого общественного резонанса, как сборник. Однако оба собрания древнерусских текстов заинтересованно рассматривались критикой как явления современные и значительные: особенно серьезны были посвященные им статьи А. Н. Пыпина (Современник. 1860. № 3 и 11).

Ученые, публиковавшие народные легенды и апокрифические рассказы (Афанасьев, Костомаров, Буслаев, Пыпин), видели в этих произведениях отражение идеалов и исторического опыта народа, пусть подчас и фантастически переосмысленного.

Большинство писателей XIX века слышали подобные рассказы непосредственно из уст простых людей, преимущественно крестьян, наблюдали их бытование в народной среде, однако появление их текстов в печати в комплексе, в виде целого собрания, в сопровождении научного комментария, раскрывавшего их историческое значение, углубив их эстетическое восприятие, активизировало их воздействие как на творчество отдельных писателей, так и на стиль реалистической литературы в целом. Древняя литература и фольклор стали осознаваться как живой элемент современного художественного развития.

2

Благодаря публикациям ученых-фольклористов сказки, духовные стихи и произведения других жанров народного творчества стали явлением современной литературы, а труды знатоков древнерусской литературы, изданные ими памятники древней словесности по-новому осветили историческую жизнь народа, его религиозные представления и культуру.

Эти материалы не оставили равнодушными большинство писателей-реалистов. Их неоднозначные реакции на эти публикации отразили богатство и разнообразие позиций, эстетических принципов и идеалов деятелей литературы. Вместе с тем обращение в свете этих материалов к осмыслению проблемы характера и мировоззрения народа наложило отпечаток на интерпретацию в литературе проблемы характера вообще, способствовало обновлению сюжетов и самого стиля произведений. Одним из авторов, в творчестве которого эта тенденция просматривается достаточно определенно, является Тургенев, всегда чутко реагировавший на «веяния времени».

Интерес Тургенева к проблеме народной веры, духовных исканий простых людей совпал по времени с обращением крупнейших ученых — историков, филологов и фольклористов — к этой стороне народной жизни.

Материалы о народных верованиях, о формах народной религиозности, долгое время бывшие под запретом, вызывали к себе живой интерес людей самых разных направлений. В их публикации принимали участие и Мельников-Печерский — ученый, историк, писатель, но и деятельный чиновник Министерства внутренних дел, и А. И. Герцен — последовательный враг реакционной бюрократии. Герцен содействовал публикации не только документов о неофициальных религиозных движениях народа, но и материалов по политической истории и истории общественной мысли, что способствовало развитию идей культурно-исторической школы филологии. По сути дела его работа «О развитии революционных идей в России» была одной из первых попыток осмыслить разные эпохи русской общественной мысли и культуры в связи с политическим состоянием общества.

Герцен не без основания усматривал в истории раскола и в настроениях старообрядцев выражение духовной независимости, способности народа к отстаиванию своих убеждений перед лицом грубой силы. Их самобытность и стойкость он расценивал как свидетельство революционных потенций старообрядческой среды.

П. И. Мельников-Печерский, так же как и Герцен опиравшийся на вновь введенные в оборот учеными (к числу которых принадлежал сам) факты, сведения и документы, приходил к прямо противоположным, чем Герцен, выводам, и тоже не без оснований. Он видел в старообрядцах консервативных хранителей древних традиций, с одной стороны, и инициативных купцов, в длительной борьбе накопивших богатый опыт «дипломатии» в общении с администрацией, умение вести широкую торговлю и промышленную деятельность, обходя стеснительные и репрессивные меры правительства, — с другой.

Тургенева те же исторические и социологические материалы побудили размышлять над другими проблемами, преимущественно над вопросами психологии отдельной личности и народной массы. В этом контексте он вел в письмах спор-диалог с Герценом об историческом значении старообрядчества и сектантства, настаивая на том, что консервативные тенденции косности, сектантской замкнутости, ненависти ко всем исторически возникающим изменениям и к просвещению являются кардинальными чертами раскола. Старообрядчество для него — воплощение попятных исторических движений, опасность которых существует во все эпохи. В расколе, утверждал он, господствует «глушь и темь, и тирания».[15]

Тургенев отмечал, что именно в сектантстве особенно зримо проявляется возможность перерастания свободных духовных исканий сильных натур в добровольное рабство, с одной стороны, и в безграничное властолюбие, неограниченную тиранию — с другой. Писатель ставил вопрос: на чем основывается влияние «темных, невежественных» пророков и агитаторов из сектантов, бессвязные речи которых подчиняют им толпу?[16] Анализ психологии людей ищущих, благородных смыкается в его произведениях конца 1860-х — начала 1870-х годов с постановкой проблемы власти и подчинения, убежденности и фанатизма. В «Дворянском гнезде» покаянный уход Лизы в монастырь самоценен. Куда она ушла, как проходит ее жизнь в монастыре, находит ли она удовлетворение в этой традиционной форме религиозного служения — подобные вопросы в романе не ставятся. Поэтому «уход» Лизы из родного гнезда, несмотря на его отличие по идейному содержанию от ухода из дома Елены в «Накануне», психологически и нравственно подобен разрыву Елены со своей средой во имя самоотверженного служения чужому страдающему народу.

В рассказе «Странная история» Тургенев сопоставляет поступок барышни Софи, покинувшей родной дом для религиозного подвижничества, с самоотверженным уходом девушек в революцию, но подвергает критике путь, который избирает Софи, чтобы «замолить» грехи отца-откупщика. Порыв девушки благороден, но поступок ее «странен», вера ее обращена не на достойный поклонения объект. Если таинственная, загадочная духовная жизнь крестьян — героев «Записок охотника» и «Муму» — «прекрасная тайна», разгадывание которой сулит радостные и полезные открытия, то «странная» загадка веры Софи, ее фанатического поклонения наводит на печальные мысли.

В 60-х годах Тургенев впервые сопоставил искания и идейные «блуждания» интеллигенции с древними и современными народными верованиями и суевериями. Странные судьбы барышень-энтузиасток, ищущих подвижничества, изображенных Тургеневым в эти годы, складываются в обстановке народной массовой веры в утопические, иллюзорные мифы. Впоследствии сходную мысль выразил В. Г. Короленко в рассказе «Чудная» (1880).

С этим кругом проблем связан и замысел Тургенева создать роман на историческую тему, героем которого должен был стать старообрядческий теоретик, вождь Никита Добрынин Пустосвят, а центральным эпизодом — бунт, поднятый старообрядцами в Москве 5 июня 1682 года. Замышляя исторический роман на этом материале в середине 1860-х годов, писатель утверждал, что тема религиозных движений XVII века вызовет интерес у современного читателя — ввиду общности психологии революционно настроенных радикалов и сопротивляющихся духовному насилию людей отдаленной эпохи.[17] Тургенев не осуществил своего замысла, но его мысль о работе в историческом жанре, которая может на первый взгляд показаться не соответствующей характеру его творчества, объяснима в свете тех идей, которые возбудили в обществе новые публикации о старых и современных религиозных движениях.

Однако Тургеневу было более свойственно видеть историю в ее строго ограниченных, завершенных или завершающихся фрагментарных воплощениях. Каждой эпохе в его представлении соответствовал свой стиль, своя «злоба», свои человеческие типы и сюжеты. Не случайно, говоря о кардинальном содержании своих романов, он отмечал темп исторического движения, которое служило предметом его наблюдений, «быстро изменяющуюся» физиономию времени и взращенных им типов людей.

Эта сторона его творчества оказала влияние на культурно-историческую школу в русской гуманитарной науке. Ученые этой школы внедрили представление о делении культуры России на исторические эпохи по десятилетиям. Тургенев видел историю в еще меньших фрагментах, каждая эпоха для него «укладывалась» чуть ли не в пятилетие.

Эта кратковременность исторического цикла в романах Тургенева накладывает трагический отпечаток на судьбы личностей, с наибольшей отзывчивостью откликающихся на требования и стремления эпохи. Едва заявив о себе, они обречены сойти с исторической сцены. Вторжение же древнего зла в современный мир еще более губительно в изображении писателя, чем эти быстрые смены.

Иначе воспринимал соотношение исторического прошлого и современных процессов в обществе А. Н. Островский. Наблюдая жизнь простых людей — городских обывателей (Русь с древнейших времен — «страна городов»), он видит историю как медленный консервативный процесс, в ходе которого новое пробивается с трудом, при неколебимой силе обычая, привычек, нравственных традиций. Вместе С тем именно эта медлительность и сила сопротивления новым потребностям придает нередко чрезвычайно обостренный, драматичный характер конфликтам. Старое и новое сосуществуют в борениях.

3

В конце 1840-х годов Островский, сотрудничавший в журнале «Москвитянин», редактором которого был М. П. Погодин, вел большую редакционно-организационную работу и попытался изменить направление журнала. Он привлек к участию в журнале молодых сотрудников, которые составили «молодую редакцию», теоретически обосновывавшую новую платформу журнала. Вокруг Островского и А. Григорьева сформировался кружок художественной интеллигенции, который, при всем разнообразии идейных принципов его членов, объединялся общим всем им интересом к народному быту, старине и фольклору в его живом, современном бытовании. Собирательство фольклора выразилось в этом кругу, в частности, в активной поддержке сказителей, певцов народных песен, в стремлении «овладеть» их репертуаром, приобщиться к художественной культуре народа.

Каждый из членов талантливого кружка делал это по-своему. А. Григорьев, воспитанный на романтической философии, осмыслял и фольклорные тексты, и самые сходки кружка, постигавшего народную культуру, в духе высокого романтизма и новых нарождавшихся почвеннических теорий. Островский, так же как и А. Григорьев бывший притягательным центром кружка, по характеру и по умственным склонностям представлял совершенно другой человеческий тип, чем этот его горячий поклонник, столь высоко ставивший его художественное творчество.

Если мышление А. Григорьева носило по преимуществу дедуктивный характер (он классифицировал и оценивал явления литературы соответственно духу и пафосу своих идей), то Островский был склонен к строгой умственной дисциплине, к осторожной осмотрительности выводов, для которых, как ему представлялось, необходимо тщательное изучение предмета, привлечение широкого спектра фактов и материалов. Он шел путем индукции, и ему были близки научная методика современной историко-филологической науки и многие ее идеи.

Изучение памятников древности Островский начал в древлехранилище Погодина, но затем продолжал в течение всей своей жизни, приобретая и внимательно обследуя исторические и литературные издания, содержащие публикации древних текстов и материалов, собирая свою обширную библиотеку.

Современная жизнь народа, обращенная в будущее, для него была неотделима от прошлого, от истории, запечатленной в документальных источниках, литературных памятниках, фольклоре и бытовой, этнографической культуре народа. Слияние исторических и филологических интересов, отношение к языку как хранилищу народной памяти и воплощению эстетической активности народа, характерное уже для молодого Островского, свидетельствовало о том, что он не только творчески усваивал «новейшие теории искусства», которые возникали в исторической и филологической науке, но сам был носителем такого рода идей и исследователем «изящных памятников древности».[18]

В своих произведениях 1840-х годов он стремился отразить и воплотить стихию народного юмора, критицизма, которому соответствует обличительный характер русской литературы нового времени. Вместе с тем нравоописательная задача, интерес к самобытному укладу жизни Москвы, этнографии города уже зримо обозначились в его творчестве.

Произведения Островского начала 1850-х годов — «Не в свои сани не садись» (1853), «Бедность не порок» (1854), «Не так живи, как хочется» (1855) — должны были, по замыслу автора, отразить наиболее устойчивые традиционные формы народного быта и народные идеалы. Язык и фольклор выступали в этих произведениях как важнейшие эстетические элементы, организующие драматическое действие, передающие поэзию народного быта. Во всех трех пьесах герои выражают свои чувства песнями, говорят традиционными формулами народного красноречия, фольклора. Во всех трех пьесах сказывается владение драматурга древними историческими и литературными памятниками и знание фольклорных текстов,[19] публиковавшихся учеными-собирателями, стремление соединить свой «социальный», аналитический подход к действительности с поэтизацией народной культуры. Известные черты романтического восприятия фольклора, присущие некоторым членам кружка «Москвитянина», также ощутимы в пьесах Островского начала 1850-х годов. В пьесе «Не в свои сани не садись», например, на типовую социальную ситуацию (попытка разорившегося дворянина «поправить свои дела» браком с богатой невестой) «накладывается» фольклорный сюжет, пользовавшийся особой популярностью у поэтов романтической эпохи, — похищение купеческой дочери разбойником, таинственным и опасным незнакомцем (ср. балладу Пушкина «Жених»). В пьесе «Бедность не порок» распространенный в народных песнях, сказках, духовных стихах мотив о двух братьях, обидах, которые чинит богатый брат бедному, и моральной победе бедняка сочетается с изображением реальных обстоятельств и условий современной социальной жизни.

В пьесах этих лет дает себя знать тенденция идеализации «старинных нравов», но наряду с этой романтической формой выражения интереса к историческому прошлому в них проявляется прекрасное знакомство с Домостроем и с укладом семейного быта Руси, зафиксированным и узаконенным в Уложении, изданном царем Алексеем Михайловичем в 1649 году. Последнее особенно ярко отразилось в народной драме «Не так живи, как хочется», где нарушение семейного уклада трактуется как преступление против закона божеского и человеческого, чреватое опасностью разрушения основ существования общества. В этой пьесе также с большой степенью конкретности воссоздаются социальные обстоятельства. Здесь драматург, впервые обращаясь тематически к историческому прошлому, рисует быт XVIII века — периода, когда культура предшествовавшего XVII века была еще живым явлением, когда совершался переход от древней Руси к новой России.

Выраженная в «Не так живи, как хочется» идея исторического единства русской культуры — старой и современной, восприятие писателем древнерусской литературы, фольклора и быта как нерасторжимого духовного целого соответствовали кардинальным принципиальным положениям историко-филологической науки эпохи, в частности теориям Буслаева.[20]

Острое ощущение эстетической ценности, красоты древнего искусства, фольклора и самого быта в его устойчивых этнографических чертах также роднит Островского с учеными его времени, и прежде всего с Буслаевым.

В пьесах начала 1850-х годов Островский от картин и драматических конфликтов московской жизни переходит к изображению провинциального быта, а в последней из трех пьес, «Не так живи, как хочется», изображая Москву, противопоставляет ее, как город, уже в XVIII веке утерявший строгость в соблюдении патриархальных нравов, богомольной провинции. В этой пьесе он «сталкивает» также две системы традиционных верований народа — древние языческие представления, запечатленные в празднике масленицы, в обрядах и обычаях, ему сопутствующих, и христианский средневековый аскетизм. Исторической конкретностью, в условиях которой происходит это столкновение, является переломная эпоха, когда народная культура болезненно осваивает новации, уже прочно «разработанные» высшими слоями национальной культуры, когда начинает заявлять свои права личность, индивидуальность, подчас агрессивно добиваясь свободы от косных сословных и семейных отношений.

Интерес Островского к проблеме древнейшего языческо-мифологиче-ского начала народных верований — одно из ранних проявлений формирующейся русской мифологической школы, ее проблематики. «Исторический» аспект пьесы, своеобразная интерпретация культурного периода XVIII века, воспринятого драматургом сквозь призму не дворянской, а народной цивилизации, находится в непосредственном «родстве» с теориями Буслаева, который позже дал обобщающую характеристику этому «потоку» научного и общественного сознания: «Нашему времени принадлежит великая заслуга оценить по достоинству скромную деятельность народных масс, вызвать из прошлого целые периоды духовного развития, не отмеченные ни одним заметным именем выдающейся из сплошной среды личности. Наука и нравственное чувство слились вместе в этом подвиге высокой гуманности».[21] Отсюда ученый делает смелый вывод: «Таким образом, история уступает место этнографии».[22]

Осуществленная Островским удачная попытка «прививки» поэтических средств «наивного» народного искусства к древу высокого социального реализма базировалась на мысли, сходной с той, которую горячо отстаивал Буслаев, утверждавший, что современная эстетика «в массе народных безыскусственных произведений ищет новых жизненных законов, захватывающих вместе с вышней формой все обилие содержания, в ненарушимой связи народной словесности с народным бытом во всех его теоретических и практических проявлениях».[23]

Обращение к изображению провинции, помимо очевидной ориентации Островского на быт периферии как более консервативный, соответствовало принципиальной установке Буслаева на изучение областных особенностей памятников древней литературы, его утверждению, что древнерусская литература во многих случаях была областной, «а каждая область имеет свой собственный характер в истории русской литературы и быта».[24]

А. И. Журавлева высказывает мысль, что обращение Островского к изображению быта провинции связано с тем, что в Москве он уже не мог наблюдать патриархальных нравов, сохранившихся в чистом, неискаженном виде, и что, стремясь создать идеальный образ семейственности, он рисовал «несколько условный мир — неведомый русский городок».[25]

Нельзя не согласиться, что в провинциальном быту Островский увидел более «сохранные» черты традиционного семейного быта. Не только в «романтических», идеализирующих этот быт пьесах начала 1850-х годов, но и впоследствии, в «Грозе», он давал выразительные картины прочного еще в провинции семейного уклада. Точность этого изображения обнаруживает в Островском знатока этнографических особенностей быта разных местностей и городов, ценителя красоты их обычаев и критика их косности.

В исторических пьесах Островский стремился через сохранившиеся в современных городах древние обычаи и обряды «прозреть» конкретные особенности быта народа, питавшие областные явления древней русской литературы и культуры.

Островский был художником впечатлительным, наблюдательным, испытывавшим постоянную потребность в общении с людьми, обогащении своего жизненного опыта. Однако и научная методика, и отбор и изучение исторических источников и материалов, знакомство с публикациями и трудами ученых были для него исполнены живого интереса, привлекали его. Это сближало писателя с филологами, фольклористами и историками. Присущая науке его времени любовь к положительным знаниям, к доказательности обобщений и выводов, к их всестороннему обоснованию побуждала писателя к научным занятиям и делала для него увлекательными беседы с историками, этнографами и краеведами.

М. И. Семевский, встречавшийся с Островским в 1855—1856 годах, записал 19 ноября 1855 года: «Был у Островского. Застал его за выписками из актов Археографической комиссии. Толковали о множестве ныне изданных материалов отечественной истории... Островский, любя отчизну, ревностно занимается памятниками нашей старины».[26]

Большое значение для осуществления планов исследования народной жизни в разных аспектах имело для Островского его участие в этнографической экспедиции, организованной Морским министерством.[27] Сама идея организации такой экспедиции и привлечения к участию в ней писателей возникла в Морском министерстве не без влияния того глубокого интереса, который литераторы проявляли в конце 1840-х—начале 1850-х годов к проблемам этнографии. Писатели — В. И. Даль, Н. И. Надеждин и др. — были инициаторами создания Русского географического общества (осенью 1845 года) и развернули работу по изучению этнографии и собиранию фольклора, исторических и краеведческих сведений. «Москвитянин» был в числе журналов, печатавших подобные материалы.

Как участник экспедиции, Островский совершил две поездки на Верхнюю Волгу весной и летом 1856-го и 1857 года, изучал этнографию края, занятия населения, ремесла, быт народа, фольклор и язык. Собиранием словаря русской живой бытовой речи он также стал серьезно заниматься в эту пору. Во время экспедиции им был создан «Опыт Волжского словаря». Продолжая работу над словарем в течение десятилетий, он, как известно, составил обширный словарь разговорного языка, которым заинтересовалась Академия наук. Словарь этот частично влился в составленный II Отделением Академии наук словарь русского языка.

В годы, когда Ип. Тэн только формировал свои концепции, оказавшие столь большое влияние на идеи культурно-исторической школы, Островский вплотную подошел к проблемам, стоявшим перед филологической наукой его времени, и в своих художественных произведениях обнаружил самобытный подход к этим проблемам.

Современный исследователь отмечает: «Позитивизм имел свой восходящий период и был в определенной связи с развитием материализма в науке и реализма в литературе... Правда, проповедуя реализм, позитивисты даже терминологически упорно отождествляли его с натурализмом».[28]

Отождествление реализма и натурализма Островский решительно отвергал. В 1880 году, готовя Пушкинскую речь, он возражал «против какого-то нового реального направления, которое очень громко и вместе с тем довольно неясно и сбивчиво себя пропагандирует».[29] Но поднятые позитивистами культурно-исторической школы и самим Тэном вопросы привлекали внимание Островского, и, размышляя над ними, он сближался в этих размышлениях с учеными — своими современниками, а иногда и предвосхищал их выводы.

На протяжении 1860-х годов он работает над историческими пьесами-хрониками, ставя перед собой задачу воссоздать и вживе представить не только внешнюю, бытовую или «обрядовую» обстановку жизни населения города, но и массовую психологию людей определенной эпохи. «Реставрацию» образа мыслей и способа их выражения через произведения искусства ученые культурно-исторической школы считали одной из кардинальных задач искусствознания и литературоведения.[30]

Ученые культурно-исторической школы извлекали, таким образом, из г творчества художников познавательный материал. Островский искал в ученых трудах и публикациях исторических документов пищу для все оживляющего и одухотворяющего воображения. Он утверждал: «Ученый-историк только объясняет историю, указывает причинную связь явлений; а историк-художник пишет как очевидец, он переносит вас в прошлые века и ставит зрителем события».[31] Но условием, делающим писателя авторитетным интерпретатором реальных событий прошлого и целостной его картины, должно стать доскональное знание о нем, свободное проникновение в дух времени, в интересы, заботы, мысли и в самую стихию речи людей изображаемой эпохи. Уверенный в этом, Островский посвятил много лет изучению одной эпохи жизни русского общества — XVII столетию. С историко-филологической наукой его времени Островского связывала особенная его заинтересованность в «народной истории», в проблеме массовой психологии и исторических судеб целых социумов. Спецификой его подхода к прошлому было то, что жизнь Руси рисовалась ему как жизнь городов.

В отличие от большинства современных ему русских писателей, Островский видел Россию не как страну деревень и усадеб, а как страну древней, исконной городской культуры. Этот взгляд отличал его и от большинства ученых-этнографов его времени.[32] Обращению к жанру исторической драматургии сопутствовали изменения в художественной системе писателя. На смену бытовой драме, разыгрывающейся в четырех стенах, в замкнутых купеческих семьях, в узком кругу родственников, пришли пьесы о судьбах городов, диалоги сменились «толками» толпы. Уже в «Грозе» нашли свое выражение признаки этого нового стиля пьес Островского.

В хронике «Воевода», как и в «Минине», Волга, ее берега становятся не фоном, а активно воздействующей на судьбы героев средой. Такое значение обстановки действия в драме было художественной новизной. В этих художественных открытиях Островского ощущается сродство с идеями науки его времени, которая придавала исключительно большое значение «природному» фактору в жизни общества, в формировании его! национальных и культурно-исторических особенностей.

Главным «персонажем» хроник Островского является народная толпа, которая типична, как может быть типичен герой, — ей дается четкая социальная, историческая и этническая характеристика. Нижегородцы предприимчивы, решительны, инициативны. Это люди промышленные и торговые, мастеровитые и независимые, привыкшие многие дела делать сообща. Волга, главная водная артерия России, природа Поволжья, богатство и простор края и большой многолюдный город порождают характеры отдельных героев и массы горожан.

Представление Островского о России как стране древней городской культуры, для которой рост городов — органический процесс, опиралось на обширные его познания в области истории и было его самостоятельным выводом из личных наблюдений и ученых занятий.

Когда появилась работа А. П. Щапова «Великорусские области и Смутное время (1606—1613)», А. Григорьев усмотрел в ней «начало фактического оправдания всего того, что думает о Руси и ее истории Островский».[33] Идея значения городской культуры для развития Руси как государства постепенно проникала в историческую науку и утверждалась в ней. Историк Д. Я. Самоквасов в 1873 году ссылался на известный факт, что скандинавы называли Русь «garda riki» — «страна городов», и объяснял этот факт значением городов в древней Руси.[34]

Говоря о древней Руси (главным образом с VIII по XII век), В. О. Ключевский утверждает, что в каждой ее земле «политическим и хозяйственным центром является большой торговый город, первый устроитель и руководитель ее политического быта... Это Русь Днепровская, городовая, торговая».[35]

Таким образом, основополагающий мотив творчества Островского — изображение быта русских городов как характерного выражения исторически сложившейся цивилизации русского народа — опирался как на личный жизненный опыт писателя — городского жителя, москвича, считавшего себя выходцем из Костромы (по происхождению отца), как на плоды его самостоятельных научных занятий в области этнографии, краеведения, истории и языкознания, так и на достижения науки его времени.

4

А. Н. Пыпин видел капитальную заслугу Ф. И. Буслаева в том, что в дополнение к социальным теориям, выдвинутым прогрессивными мыслителями эпохи (подразумевается, в частности, Чернышевский), он установил новое отношение к народной старине и поэзии, открыв путь к проникновению «в смысл его преданий и задушевных тайн его поэзии».[36]

Ф. И. Буслаев, чьи труды по фольклору и языку составляют нерасторжимое единство, утверждал, что язык «является сокровищницей верований и преданий, им запечатленных в памяти народа».[37] Началом народности, краеугольным камнем культуры, хранящим на себе отпечаток всей истории ее развития, является, по Буслаеву, язык. Эти взгляды Буслаева встречали сочувствие и поддержку другого крупнейшего фольклориста — А. Н. Афанасьева, который утверждал, что слово, природа языка, его законы определили возникновение раннего мировоззрения народа, мифологических представлений.

Островский был тем писателем, который сделал народный язык, его метафорическую природу, его традиционные, прочно сложившиеся особенности и бурное насыщение его новациями в периоды социальных сдвигов, в частности в современную писателю эпоху, главным средством характеристики состояния народа и воссоздания его истории.

В этом он был несомненным союзником фольклористов, способствовавших осознанию обществом значения национальной языковой культуры и воспитывавших чувство любви к ней. Разделяя некоторые научные идеи Буслаева и Афанасьева и не столько следуя им в методологическом отношении, сколько живо чувствуя поэтическое зерно их теорий, Островский создал пьесу, в которой попытался по произведениям современных фольклорных жанров, прежде всего сказки, «реставрировать» древнюю мифологию славян.

В «весенней сказке» «Снегурочка» (1873) мифологический сюжет реализовался на фоне этнографической картины древнего славянского быта. Быт этот был воссоздан на основе фольклора широкого спектра: легенд, лирических, игровых песен, игр, обрядов земледельческого календаря, заговоров, народных сатирических и пародийных представлений, а прежде всего народного языка, древность которого была мастерски стилизована.

История сближалась и смыкалась со сказкой. Обобщающие обширный материал теории русских и зарубежных фольклористов открыли новые исторические горизонты перед осмыслявшими прошлое современниками Островского. Пределы истории раздвинулись. В доисторическом тумане обнаруживались древнейшие общества со своей социальной структурой, с целым миром космогонических, религиозных и нравственных представлений, с началами эстетического творчества, пронизывающего религиозные обряды и самый быт.

Поэзия этого научного «прорыва» вдохновила не только Островского, но и других художников его времени в России и Европе. «Снегурочка» занимает видное место — как одно из наиболее ранних и значительных проявлений нового направления художественной мысли эпохи — в ряду опытов «исторического мифологизма».

Русские ученые трактовали проблемы народного творчества в соответствии с филологическими теориями своего времени. Фольклор они рассматривали на широком фоне мировой культуры. Исторические материалы, закономерности языка, бытовой обиход народов, религия и ее обряды анализировались ими синтетически. Их концепции строились на многообразном сравнительно-историческом материале. Эволюция языка связывалась с развитием религиозных и космогонических представлений народа, художественное творчество человека ученые объясняли его бытом и материальным производством. Древнейшая история народа сопоставлялась с бытом других народов на его ранних стадиях. Истоком мирового развития оказывалась «массовая» народная жизнь.

Островский хорошо знал труды А. Н. Афанасьева, был несомненно знаком с работами Ф. И. Буслаева; с Е. И. Забелиным его связывали общие интересы: Забелин был признанным знатоком старинного русского быта и истории Москвы. Следил Островский и за деятельностью теоретиков-фольклористов, и за публикациями собирателей устной народной поэзии.[38]

Гипотезы ученых-мифологов, делавших на основании своих обстоятельных исследований выводы об укладе жизни славян и их предков в глубокой древности, об их языческих культах, стимулировали его воображение. Глубокое самостоятельное осмысление этих проблем, сложившаяся в сознании драматурга живая картина быта древних, «доисторических» поселений славян нашли свое отражение в «Снегурочке».

Опираясь на труды ученых своего времени, на собственное изучение фольклора и этнографические наблюдения, но главное, на свою художественную интуицию, Островский восстанавливает с тонким пониманием природы мифологического мышления религию и мировосприятие людей, живших в «доисторическое» время. Жители Берендеева царства в пьесе Островского поклоняются богу Солнца — Яриле, подателю летнего тепла и плодородия. Они обожествляют Весну и празднуют ее победу над зимним холодом. Зиму, несущую стужу, омертвение природы, они воспринимают как враждебную людям могущественную силу.

Древняя мифология заключала в себе в нерасчлененном виде космогонию, описание мироздания и предписание законов поведения народа и человека. Мифология «упорядочивала» хаос окружающего человека мира, по-своему объясняла зависимость человека от природы, его «подчиненность» ее законам.

Мифологическое мышление стремится при помощи магических ритуальных средств поддержать природный и социальный порядок.[39] Рисуя древний мир и его эпическую покорность заведенному порядку, Островский видит и черты архаической жестокости в нем, и залоги его разрушения. Драматург хотел, например, насколько это возможно и допустимо, подчеркнуть эротическое, «оргийное» начало праздника Ярилы. А. Н. Афанасьев говорит о «буйных, нецеломудренных игрищах» и «бестудии народных игрищ в честь Ярилы».[40] За ритуалами «светлого мира» язычества, за его смягченными более поздними обрядами кроются архаические и жестокие обычаи (человеческое жертвоприношение «палящему богу»). Сказка о Снегурочке, которую положил в основу сюжета своей пьесы Островский, в вариантах, зафиксированных в многочисленных записях, отражает древний ритуал принесения весенним богам в жертву девушки (по одному варианту Снегурочку заводят в лес и там бросают, по другому — она тает, прыгая во время праздника Ивана Купалы через костер).[41] Своеобразной жертвой огненному богу Солнца и в пьесе Островского является Снегурочка.

Почему Островский сделал именно Ярилу богом, которому поклоняются берендеи?

Драматургу приходилось наблюдать сохранившиеся еще до его времени остатки культа Ярилы. В дневнике за 1867 год имеется запись: «Воскресенье (Ярилин день)».[42] Островский в этот день присутствовал на народном гулянье в Ярилиной долине, записывал песни.[43] Жители окружавших имение Островского Щелыково деревень отмечали, очевидно, день. Ярилы во время Троицы. Обряды, связанные с культом Ярилы, сохранились в быту населения Костромы и Костромской губернии. В Костроме совершали обряд похорон куклы Ярилы как умирающего и воскресающего бога. Гулянья в честь Ярилы происходили в Ярилиной роще под Кинешмой (город, наиболее близкий к Щелыкову), на Яриловом поле возле Чухломы и т. д.

В трудах современных Островскому ученых, в первую очередь Афанасьева, характеризовали бога Ярилу исходя из анализа имени этого божества и сопоставления его со сходными именами богов других народов и функциями этих богов.

В. И. Даль, который предоставил Афанасьеву немало фольклорных и лингвистических материалов, в частности записей сказок, в своем «Толковом словаре» дал объяснение особенностей «древнего славянского бога» Ярилы среди толкований слова «ярый»: «Ярый, огненный, пылкий, сердитый, злой, лютый, горячий, запальчивый, крепкий, сильный, жестокий, резкий... белый, блестящий, яркий, горячий, похотливый».[44] Афанасьев развивал те же идеи, что и Даль, выводя характеристику бога Ярилы из сравнительного анализа слов «яровистый», «ярый», «разъяренный» и дополняя оттенки смысла слов и характеристику Ярилы, которую предложил Даль: «Раздраженный, неукротимый, серб, jаритисе — гневаться... прийти в гнев, разжечь в ком ненависть, желание мести...» и т. д.[45]

Подобные объяснения, очевидно, и побудили Островского дать богу берендеев имя Ярило, уже в самом своем звучании содержащее ту характеристику, которая затем получает свое выражение в сказочно-мифологическом сюжете пьесы и в реально-историческом плане изображения в ней быта и верований древнего славянского племени.

В «Снегурочке», как и в других, более ранних произведениях Островского, его участие в исследовании народности сказалось в его умении, согласуя с научным подходом к языку свое замечательное художественное чутье, проникнуть в суть особенностей современного языка, выделить архаические элементы народной речи и осмыслить их как источник исторической информации. В фольклоре, эстетическое богатство которого он остро чувствовал, он в то же время видел неиссякаемый источник познания, живой поток, несущий современным людям вести о верованиях, искусстве и самой жизни их далеких предков. Фольклор и язык были для него звеньями, связующими художественное сознание и культуру прошлого и современности.

В этом комплексе научно-художественных воззрений Островский особенно ощутимо сближался с историко-филологической наукой своего времени. В его отношении к языку как истоку культуры и источнику сведений о ней несомненна общность с воззрениями на этот счет А. Н. Афанасьева. Вместе с тем его эстетический подход к языку и фольклору несомненно сродни взглядам Ф. И. Буслаева и А. Н. Веселовского. Последний искал в истории культуры ответа на вопрос о художественной природе фольклора, о его поэтике, стремился объяснить феномен искусства, проникнуть в его исторические корни, «извлечь сущность поэзии из ее истории».[46]

С Веселовским Островского сближала и широта его взгляда на пути научного познания бытия народа. Его не привлекала в целом ни одна из школ историко-филологической науки. Вдохновившись поэтической стороной мифологической школы, Островский сумел избежать крайностей воззрений ее представителей, сводивших все древние верования к «небесному мифу», обожествлению сексуальной силы человека и плодородия земли. В «Снегурочке», воссоздавая быт древней славянской цивилизации, он дополнял выводы науки о том, что было в глубокой древности, изображением того, как это было, и здесь сказывалась специфика его «драматического» мироощущения. Жизнь для него во все времена была исполнена конфликтов и движения. И в древнем, «устойчивом», покоившемся на вековых традициях и уходящих в даль времен верованиях мире драматический конфликт нарушает «незыблемый» порядок. Неординарные, «особенные» люди, наделенные слишком щедро способностью любить, чувствовать, красотой, силой, неизбежно вступают в конфликт со средой. Сначала они воспринимаются ею как чудо, затем как «уродство», источник нарушения заведенного порядка. Они обречены на гибель во имя сохранения «рутинных» форм жизни. В этом отношении судьба Снегурочки похожа на участь Катерины в «Грозе».

Основополагающая идея культурно-исторической школы — мысль о закономерности и прогрессивности смены культурных эпох и соответствующего им социально-бытового уклада — легла в основу сюжета праздничной пьесы Островского «Комик XVII столетия» (1873), посвященной 100-летию организации театра в России. Это событие изображается в пьесе на фоне реального, ежедневного бытия людей эпохи, не всегда понимающих или принимающих совершающиеся перемены, не сразу осознающих, что началась большая ломка привычных понятий и обычаев. Первые представления придворного театра даются по случаю праздников в ознаменование рождения царевича Петра. Это историческое событие предвещает новый, более резкий слом старины, которого не предвидят герои пьесы, но неизбежность которого известна ее зрителям.

Предшествовавшая организация театра в России, многовековая народно-балаганная, скоморошеская традиция «лицедейства» подготавливает почву для усвоения нового явления культуры, но и усложняет процесс усвоения, создавая прочную «привычку» осуждения такого развлечения, восприятия его как греховного и низкого.

Конечно, в данной пьесе драматург не мог совсем обойти интересовавший его и его современников-историков вопрос о происхождении, поэтике и эстетическом своеобразии театрального искусства. Так, здесь изображаются бытовые эпизоды, дающие материал для выводов о взаимодействии драматургических жанров в процессе становления театра, о соотношении высокой трагедии и народной комедии-фарса. Этим комплексом проблем много занимался А. Н. Веселовский. В «Исторической поэтике», подводя итог своим исследованиям народных корней европейского театра, значения религиозных сюжетов как основы трагедийных действ и соотношения высокой комедии и фарса, он, в частности, утверждал: «Вышедшая из культа трагедия подняла комедию из бытового шаржа в мир художественных обобщений».[47]

Все исторические хроники Островского объединяются общим характером: они рисуют историческую действительность, как бы непосредственно увиденную из толпы народа.

А. Н. Пыпин писал о значении исторической науки своего времени: «Особенною заслугой новейшей историографии было стремление раскрыть народную сторону истории — роль народа, его сил и характера, в создании государства — и судьбу народа в новейшем государстве... Больше, чем когда-нибудь, историческая пытливость обращалась к тем эпохам и явлениям истории, где высказывалась деятельная роль народа».[48] Перечисляя эти эпохи, Пыпин в числе других называет и «междуцарствие», время «народных волнений» XVII века, т. е. ту эпоху, которой Островский занимался по существу всю жизнь.

Островский как художник раскрывал «народную сторону истории» своими средствами, но познавал ее путем упорных, длительных изучений исторических материалов, фольклора, источников, научной литературы, широко пользуясь научной методикой.

Следует сказать, что в этом отношении он не составляет исключения в русской реалистической литературе XIX века, хотя и представляет наиболее сознательно сблизившийся с наукой ее «отряд».

5

Русская историко-филологическая наука вызрела в лоне художественной литературы, была ее детищем. Пушкин сочетал поэтическое творчество с научными разысканиями, особенный интерес проявляя к перелом ным эпохам и истории народных движений.

Следуя за Карамзиным, он все более погружался в изучение документов, однако считал необходимым собирать и фиксировать также «живые свидетельства», рассказы непосредственных участников исторических событий, людей, вольно или невольно причастных к ним. В собирании материалов о движении Пугачева на Урале ему оказал содействие В. И. Даль. Впоследствии Даль в своей многообразной и разносторонней деятельности воплотил принцип сближения и взаимного обогащения художественного творчества и научных историко-филологических исследований.

Даль охотно делился с молодыми литераторами своими богатыми наблюдениями и материалами, побуждая их собирать, хранить и изучать сокровища устного народного творчества и языка. Вместе с тем ученых, историков и фольклористов, хорошо знавших реальную жизнь народа, он вовлекал в литературу, советуя им испытать свои силы в художественном творчестве. Так, наблюдательный, «бывалый» чиновник П. И. Мельников, зарекомендовавший себя как ученый-историк и этнограф, стал под влиянием В. И. Даля писать повести и рассказы, которые, будучи опубликованы под псевдонимом «Андрей Печерский», принесли своему автору большую популярность. П. В. Анненков, который ценил Даля прежде всего как «известного этнографа», хотя и «по ремеслу писателя»,[49] считал, что этот литератор явился главой целой школы беллетристики, к которой относил А. А. Потехина, А. Ф. Писемского и ряд других писателей.[50] В числе этих писателей Анненков называет и Мельникова (Печерского), рассматривая его в эту пору, в начале 1850-х годов, только как очеркиста, изображающего быт в стиле этнографизма.

Мельников-Печерский как ученый-этнограф, историк и краевед в своих исследованиях работал в духе формирующейся историко-культурной школы. Начав с обличительных «департаментских» анекдотов, он в эпоху подготовки реформы написал две повести, в которых воссоздал образ исторической эпохи расцвета крепостничества, — «Старые годы» (1857) и «Бабушкины россказни» (1858). Ставя перед собою историко-культурную задачу воссоздания исторически сложившегося комплекса быта, нравов и понятий общества XVIII века, Мельников-Печерский имитировал документальную достоверность анекдотов, из которых сформирован сюжет обеих повестей.

В дальнейшем, создавая свою эпопею из двух романов «В лесах» (1871 — 1874) и «На горах» (1875—1881), писатель воплотил более сложный литературный замысел, потребовавший от него использования обширных этнографических, фольклорных и исторических материалов.

Происшествия частной жизни героев включены в «неофициальную», во многом скрытую, подспудную историю народа, герои с их характерами, семейными и деловыми отношениями участвуют в социальных процессах, происходящих в стране (в частности, в развитии промышленности и торговли, в распространении просвещения, в сложных взаимоотношениях старообрядческой среды с администрацией и официальной церковью). За современным благополучием героев-старообрядцев, их тайных монастырей-скитов стоит многовековая борьба за существование — с многочисленными поражениями, потерями и частичными победами, преступлениями (подкупами администрации) и подвигами в отстаивании своей веры.

Роман становится своеобразным «компендиумом» знаний о народной жизни: традиционные календарные праздники, уклад быта патриархального купца, смотрины, свадебные и похоронные обряды, национальный костюм и народная кухня, устройство тайных старообрядческих монастырей-скитов, внутренний распорядок их быта и внешние связи, отношение к религии в народной среде (религия простых людей и богатых хранителей «древлего благочестия») — все эти стороны жизни русского населения Поволжья находят свое отражение в романах Мельникова-Печерского. В действие романов органически включены легенды, песни, плачи и даже обширные сведения из области народной медицины, рассказы о травах и их целебных свойствах, почерпнутые из «травников», которые как литературный и исторический источник изучал и описывал Буслаев.[51]

Не меньшее значение имеет в романах «В лесах» и «На горах» социальная характеристика жизни волжан: пути составления капиталов, способы и приемы ведения торговли, взаимоотношения хозяев и работников, «лесных», деревенских и городских жителей, бурлаков и судовладельцев. На этих сюжетных уровнях Мельников-Печерский обнаруживает себя как большой знаток этнографии и фольклора, последователь культурно-исторической школы. [52]

Иная «теоретическая» основа питает линию романа, которая дает истолкование взаимоотношений человека и природы. Стихия природы и вечная, порождаемая ею стихия человеческих чувств, вторгающаяся в строгий чин патриархального семейного быта и вносящая в его религиозно-аскетическую строгость свои непредсказуемые «возмущения» и бури, в эпопее Мельникова-Печерского характеризуется через поэтические образы, заимствованные из древней мифологии, реставрированной Афанасьевым в его труде «Поэтические воззрения славян на природу».[53]

Двоеверие — явление, привлекавшее внимание ученых-фольклористов и получившее свое глубокое истолкование в трудах Веселовского,[54] — выступает в романах Мельникова-Печерского как отражение в религии народа вечно противоборствующих начал жизни — страстей и самоограничения, строгой духовной дисциплины, особенно сильной в среде набожных старообрядцев.

Следует отметить, что писатели обратились к мифологическим сюжетам и к поэтическому истолкованию мифологии в годы, когда научная фольклористика, подвергнув критике одностороннее увлечение теорией «небесных мифов» как основы всего мировоззрения древнего человека, укрепила широкий интерес к разнообразным проявлениям культуры древнейших периодов национальной жизни, к фольклору. Последняя тенденция оказала особенно ощутимое воздействие на искусство. Не только поэты, драматурги и романисты, но и живописцы и композиторы черпали из научных теорий фольклористов-мифологов импульсы для художественного творчества.

В романах Мельникова-Печерского мифологические образы выражают мысль о том, что человек подвластен велениям природы, не может им противостоять и постигнуть смысл сил, которые им владеют. Так в эпопее Печерского возникает мотив власти могущественного языческого бога Ярилы, одолевающего все запреты и побуждающего грешить набожных, воспитанных в канонах «древлего благочестия» молодых людей. Этот мотив, а также простота, психологическая однозначность героев, которые характеризуются при помощи своего рода постоянных эпитетов, говорят стереотипными формулами, наделяются «этикетными» жестами, придают обоим романам особую стилистическую окраску. Поэтически-возвышенная эпопея временами переходит в трезвое «исследование» экономического и социального быта целого края, а затем снова «переключается» в русло романтической идеализации. Стиль таких многочисленных ее эпизодов предвещает «вспышку» романтических тенденций в литературе конца XIX—начала XX века.

А. Ф. Писемский, как и Мельников-Печерский, в начале своей литературной карьеры близкий к кружку молодой редакции «Москвитянина» и не избежавший влияния А. Н. Островского, может быть с достаточным основанием противопоставлен автору романов «В лесах» и «На горах» — как создатель художественной системы, исключающей романтическую идеализацию изображаемого. Современники нередко отзывались о нем как о писателе без идеала. Чернышевский считал, что «в таланте... Писемского отсутствие лиризма составляет самую резкую черту».[55]

Стремление Писемского к точности, сближающей его художественные произведения с популярным в 1850-х годах жанром «рассказов очевидца», мемуаров из недалекого прошлого, стилизаций, в духе которого творил и Мельников-Печерский, ощущалось в «народных рассказах» и повестях Писемского, но еще более в его исторических драмах и романах. Здесь в полной мере обнаруживается воздействие на писателя трудов и документальных публикаций ученых — представителей культурно-исторической школы.

Интерпретация Писемского исторической темы особенно тесно связана с деятельностью А. Н. Пыпина, его трудами. В романах «Люди сороковых годов» (1869) и «Масоны» (1878—1880) Писемский пытается воссоздать целые эпохи русской жизни через типы людей, их быт и идеи времени, которыми они охвачены. При этом «идеи времени» даются им в сниженном варианте, «расхожем», подчас и обывательском их преломлении. В его романах связь времен трактуется нередко как выражение идущей через десятилетия идейно-нравственной преемственности порядочных, интеллигентных, одухотворенных людей и их борьбы против своекорыстных и агрессивных интриганов.

Масоны первых десятилетий XIX века, усвоившие нравственные принципы и независимость суждений просветителей XVIII столетия, передают идеалы гуманности и высокое понятие чести людям сороковых годов, отвлеченным, но бескорыстным идеалистам. Эта несложная историко-культурная концепция объединяет два монументальных романа Писемского — «Люди сороковых годов» и «Масоны». Писатель относится скептически к идеям своих героев. Он не придает им особого значения, видя историческую заслугу носителей прогрессивных идей эпохи в сохранении определенного нравственного уровня общества, этического градуса в нем. Благородных «идеалистов»-мечтателей в этом смысле Писемский противопоставляет и жадным потребителям материальных благ, и радикалам-|   экстремистам.

История общественной мысли, движение эпохальных идей были предметом неутомимого изучения Пыпина, создавшего ряд обобщающих трудов, посвященных этому предмету. Эти работы имели большое значение для осмысления русским обществом истории XVIII и начала XIX века, духовных исканий, проходивших на фоне крепостного права и борьбы с ним.

В драме «Самоуправцы» (1865—1867) Писемский основал конфликт на столкновении представителей двух исторических эпох: деятелей «екатерининского» века — сурового, закаленного в боях, честного, но жестокого «екатерининского орла» генерал-аншефа князя Платона Имшина, его брата, «искавшего счастья» при дворе, дипломата-карьериста Сергея Имшина — и молодого «гатчинского офицера» Рыкова — человека нового, «павловского» времени. Трагические события, изображенные в пьесе, происходят на «сломе» исторических периодов, в обстановке расцвета крепостного права, самоуправства знатных, богатых вельмож, лихих авантюр армейских офицеров и постоянно тлеющего недовольства крестьян. Писемский пользуется трудами историков, пересматривавших официозную версию, согласно которой Павел I противопоставлялся, как сумасброд и тиран, гуманным просвещенным монархам Екатерине II и Александру I. Окружавшие Павла I офицеры из незнатных и небогатых семейств надеялись, что новый государь, ненавидящий фаворитов матери, развращенных ее покровительством, установит порядок в стране и уймет неограниченное самоуправство вельмож.

Конкретное, основанное на изучении исторических материалов изображение общественной обстановки, эпохи, типов людей, их убеждений делает эту драму Писемского его лучшим произведением на историческую тему.

Цикл историко-филологических исследований в трудах ученых XIX века представал в нерасчлененном, неспециализированном виде. Буслаев, Афанасьев, Тихонравов, Веселовский, Пыпин выступали и как историки, и как фольклористы, и как исследователи литературного процесса. Взаимодействие науки и литературы тоже носило комплексный характер. Разные писатели и целые направления литературы в зависимости от художественных интересов и самого их творческого метода сближались с той или иной школой историко-филологической науки.

Как выше отмечалось, важнейшей сферой науки этого периода, получившей большое развитие и вызвавшей особенно сильный общественный резонанс, было собирание фольклора и публикация фольклорных текстов. В эту работу включился широкий круг литераторов. Ряд писателей-фольклористов, принявших участие в собирании и публикации материалов устного народного творчества, был связан с литературным движением 40-х годов, с участием в кружке молодой редакции «Москвитянина» и в литературной экспедиции 1856—1857 годов. Следующая генерация очеркистов-этнографов, произведения которых появились в конце 1850-х—начале 1860-х годов, была органически связана с демократической, разночинной литературой, «шестидесятничеством». Беллетристические очерки писателей, изучавших народный быт, в равной мере принадлежали как I художественной литературе, так и этнографической науке.[56]

Для расширения представления о народе и его искусстве, а также и для обогащения содержания и стилистических красок реалистической литературы большое значение имело появление таких фундаментальных фольклорных публикаций, как «Народные русские сказки» А. Н. Афанасьева (1855—1863), вып. 1—8, «Великорусские сказки» И. А. Худякова (1860—1862), вып. 1—3, сборники былин, записанных П. Н. Рыбниковым и А. Ф. Гильфердингом, и др. Исключительно живой отклик в обществе и в среде литераторов вызывали те издания, которые проливали свет на духовную самодеятельность, независимые и самобытные нравственные искания народа. Публикации духовных стихов, изучением которых занимался Буслаев, появление в «Памятниках старинной русской литературы» под редакцией Н. Костомарова апокрифов и легенд, издание сборника А. Н. Афанасьева «Народные русские легенды» — все это оказало заметное влияние на творчество великих русских писателей — Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова. Этот чрезвычайно сложный и интересный вопрос, изучение которого в нашем литературоведении активно ведется,[57] в данной статье рассматриваться не будет.

*    *    *

Выборочное обследование части поистине необъятного материала, который должен быть привлечен для полного обзора явлений, отражающих взаимодействие художественной литературы и историко-филологической науки во второй половине XIX века, дает возможность сделать некоторые выводы. Прежде всего несомненно, что в этот период резко активизировался процесс взаимного влияния художественного творчества и научной мысли. Рост интереса к древним эпохам национальной культуры, стремление приобщиться к эстетическим ценностям народного искусства и художественного наследия средних веков, переоценить их значение нашли свое выражение и в подъеме исторической науки, и в развитии, обогащении содержания, стиля, самого метода художественной литературы.

Уже в первой половине XIX века литература в лице своих выдающихся представителей поставила перед собой задачу проникнуть в тайну исторического бытия нации, стихийных движений народа и в импульсы духовной жизни современного человека. Эти проблемы в числе других получили углубленное осмысление во второй половине века. Творческие искания, связанные с их интерпретацией, определяли кардинальные стороны литературного процесса.

Постоянное расширение и умножение знания жизни народа, сведений о ней, выявление существенных, устойчивых ее черт рассматривалось писателями-реалистами как условие осуществления литературой ее главной функции — инструмента самосознания общества.

Ученые, составлявшие цвет русской науки, воспитывались художественной литературой, влияние которой на умы было исключительно велико. Они усваивали вместе с умственным ростом пафос неуклонного стремления к расширению круга наблюдений и познания духовного наследия нации, материалов и сведений о быте народа, произведений, сохраненных народной средой и обществом, памятников старины и проявлений современной культуры. Задачи литературы и науки сближались. Их взаимное «притяжение» и обогащение можно проследить и в том, какие темы привлекают представителей этих двух сфер духовной деятельности, и в том, как видоизменяется и развивается методика научных исследований, с одной стороны, и художественный метод литературы — с другой.

Несомненно, например, что творчество Тургенева и Герцена явилось важнейшим стимулом развития историко-культурологических исследований и способствовало становлению и популяризации историко-культурной школы в литературоведении. Вместе с тем Тургенев в романе «Отцы и дети» обратил внимание на прямую связь мышления современного ученого-позитивиста с эпохальным характером «героя времени» — аналитика, рационалиста и политического радикала.

Л. Толстой, создавая свою грандиозную историко-философскую и психологическую эпопею «Война и мир», тщательно вникал в материалы, «добытые» историками и опубликованные ими.

Историки и филологи второй половины XIX века отличались широтой интересов и разнообразием научных занятий: фольклор, старинное искусство и история, современная литература и древнейшие пласты культуры представлялись им единым объектом познания. Фольклорные тексты и памятники древнерусской литературы зачастую публиковались и комментировались одними и теми же учеными авторами и печатались не только в научных изданиях, но и в популярных журналах. Это способствовало тому, что произведения древней литературы воспринимались сквозь призму фольклоризма как образцы народного творчества, отражающие идеи и верования масс. Наряду с этим древние произведения включались в контекст современной литературы как живые эстетические явления, что повлияло на художественное мировоззрение эпохи, отразилось на художественных принципах реализма, видоизменило их.

Если ученые создавали концепции, долженствовавшие обобщить и истолковать обширный материал фактов истории и памятников культуры, то писатели пришли к новому, более сложному строю художественных ассоциаций, к сюжетам и образам, предполагавшим совмещение в сознании читателя преданности интересам современности и активной исторической памяти. Вторжение в современную реалистическую литературу большого числа древних текстов, их свежее эстетическое восприятие не было нейтральным по отношению к сложившейся, «устоявшейся» художественной системе. Оно повлекло за собою расширение проблематики литературы, ее этического содержания и образной системы. Эхо исторического художественного опыта, вековых проблем зазвучало в ней с беспрецедентной силой.

В трудах теоретиков мифологической школы было немало смелого полета фантазии. Они отражали пафос литературного увлечения народным бытом, этнографией и фольклором в художественных кружках Москвы начала 1850-х годов. Однако ученые разрабатывали научную методику, стремились к объективности в исследовании материала и к доказательности, придающей подлинную ценность теории. Они уходили от романтики к научной точности, литераторы же были увлечены более поэзией их теоретического поиска и богатством привлекаемого ими материала, чем строгой методикой, которая ими разрабатывалась.

Новое плодотворное направление мысли ученых, увидевших в языке, живой речи, в быте крестьянства и фольклоре неистощимый источник информации о древнем, «доисторическом» бытии народа, изменило самое отношение к истории. Прозреть за далью даль, заглянуть в неизвестный и как бы не существовавший еще недавно для знания мир предыстории народа казалось задачей более поэтической, чем научной.

В настоящей статье речь шла лишь о некоторых, хотя и весьма характерных, эпизодах взаимодействия историко-филологической науки и художественной литратуры. Изучение этой проблемы во всех ее аспектах впереди.



[1] Горелов А. А. Н. С. Лесков и народная культура. Л., 1988. С. 4.

[2] Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1983. С. 479.

[3] См.: Серман И. З. Академическая наука XIX века и ее отношение к проблемам истории русской литературы // Русская литература. 1975. № 1. С. 27, 28, 30, 31.

[4] См. об этом: Беландин А. И. Мифологическая школа // Академические школы в русском литературоведении. М., 1975. С. 31—35.

[5] Серман И. З. Указ. соч. С. 25.

[6] Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. С. 54.

[7] См.: Мелетинский Е. М. «Историческая поэтика» А. Н. Веселовского и проблема происхождения повествовательной литературы // Историческая поэтика: истоки и перспективы изучения. М., 1986. С. 25, 26, 28, 36.

[8] Там же. С. 29.

[9] Жирмунский В. М. Историческая поэтика А. Н. Веселовского // Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 16.

[10] Горский И. К. Александр Веселовский // Академические школы в русском литературоведении. С. 226.

[11] См.: Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 53, 390.

[12] Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 2. С. 62.

[13] Пыпин А. Н. История русской литературы. СПб., 1911. Т. 1. С. 470.

[14] Афанасьев присылал Герцену исторические материалы, которые не могли быть опубликованы в России и появление которых в изданиях Герцена имело большое общественное значение. См.: Эйдельман Н. Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М., 1966. С. 163 — 181.

[15] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма: В 13 т. М.; Л., 1964. Т. 7. С. 14.

[16] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. М., 1982. Т. 9. С. 325—326.

[17] См. об этом: Левин Ю. Д. Неосуществленный исторический роман Тургенева // Тургенев: Статьи и материалы. Орел, 1960. С. 96 — 131.

[18] Островский А. Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1978. Т. 10. С. 524.

[19] Старостина Г. В. Функции «игры» и своеобразие жанра в драматургии А. Н. Островского. Л., 1990. С. 3-6.

[20] См.: Серман И.З. Указ. соч. С. 27.

[21] Буслаев Ф. Сравнительное изучение народного быта и поэзии // Русский вестник. 1872. Т. 101. №10. С. 651.

[22] Там же. С. 653.

[23] Там же.

[24] Буслаев Ф. И. Идеальные женские характеры древней Руси // Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 2. С. 245.

[25] Журавлева А. И. А. Н. Островский-комедиограф. М., 1981. С. 87.

[26] А. Н. Островский в воспоминаниях современников. М., 1966. С. 134—135.

[27] В 1950 году в Ленинградском университете была защищена кандидатская диссертация Л. В. Черных о литературной экспедиции 1855 года. См.: Черных Л. В. Изучение А. Н. Островским народной жизни во время литературной экспедиции 1855 года // Учен. зап. Башкирок, ун-та. 1958. Вып. 6. № 5. С. 181-205.

[28] Русская наука о литературе в конце XIX—начале XX в. М., 1982. С. 174 (глава 1; автор А. Л. Гришунин).

[29] Островский А. Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 10. С. 557.

[30] См.: Тэн Ип. 1) Философия искусства. М., 1933. С. 3, 6; 2) О методике критики и об истории литературы. СПб., 1896. С. 3.

[31] Островский А. Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 10. С. 554. Характерной иллюстрацией к этому утверждению Островского является рассказ С. В. Максимовича в его воспоминаниях о споре А. Н. Островского и Н. И. Костомарова о русско-польской дипломатии XVII века: «Соревнование художника-драматурга с художником-историком действительно было полно интереса и увлекательности» (А. Н. Островский в воспоминаниях современников. С. 122 —123).

[32] Современный исследователь отмечает, что взгляд на народную Россию как крестьянскую по преимуществу был распространен в этнографической науке второй половины XIX века: «Если в работах зачинателей русской этнографии и в особенности после Отечественной войны 1812 г. использовались материалы не только о сельском, но и о городском населении, то в 60—70-х годах XIX в. носителем национальных традиций стали считать только крестьянство...» (Рабинович М. Г. Очерки этнографии русского феодального города. М., 1978. С. 3).

[33] Письмо А. Григорьева Н. Н. Страхову от 21 декабря 1861 г. (А. А. Григорьев: Материалы для биографии. Пг., 1917. С. 289).

[34] Самоквасов Д. Я. Древние города России. СПб., 1873. С. 91.

[35] Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. I // Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. М., 1987. Т. 1. С. 51.

[36] Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1891. Т. 2. С. 86.

[37] Буслаев Ф. О влиянии христианства на славянский язык. М., 1848. С. 10.

[38] См.: Ревякин А. И. Москва в жизни и творчестве А. Н. Островского. М., 1962. С. 433 — 436.

[39] См.: Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. С. 74. Совмещение положения князя, вождя и жреческих функций — обычное явление в древних обществах. См.: Рыбаков Б. А. Язычество древней Руси. М., 1987. С. 295.

[40] Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1856. Т. 1. С. 446, 798. Ср.: Терещенко А. Быт русского народа. СПб., 1848. Ч. 6. С. 142.

[41] Современный исследователь отмечает, что «для архаических земледельческих обществ» характерен ритуал «принесения в жертву девушки (первая умершая превращается в злаки, дает жизнь растительности)» (Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. С. 203).

[42] Островский А. Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 10. С. 404.

[43] См.: Часовников А. В усадьбе драматурга // А. Н. Островский: 1823 — 1948. Кострома, 1948. С. 58-59.

[44] Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 4. С. 679—680. Первое издание словаря Даля вышло в 1863 — 1866 годах.

[45] Афанасьев А. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 440, 443.

[46] Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 54.

[47] Там же. С. 316.

[48] Пыпин А. Н. История русской этнографии. Т. 2. С. 171.

[49] Анненков П. В. Литературные воспоминания. С. 375.

[50] См.: Анненков П. В. По поводу романов и рассказов из простонародного быта // Современник. 1854. № 2. Отд. III. С. 53-61.

[51] См.: Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 2. С. 33.

[52] Разыскания о Мельникове-Печерском как этнографе, исследователе и собирателе фольклора см. в кн.: Соколова В. Ф. П. И. Мельников (Андрей Печерский): Очерк жизни и творчества. Горький, 1981.

[53] Вопрос о книжных источниках фольклоризма романа Мельникова-Печерского «В лесах», особенно об использовании писателем трудов А. Н. Афанасьева, тщательно рассмотрен в статье: Виноградов Г. С. Фольклорные источники романа Мельникова-Печерского «В лесах» // Мельников П. И. (Андрей Печерский). В лесах. М., 1936. С. VIII—LXVII. О фольклорных источниках романа см. также: Чистов К. В. 1) П. И. Мельников (Печерский) и И. А. Федосова // Славянский фольклор. М., 1972. С. 312—317; 2) Ирина Федосова. Петрозаводск, 1988. С. 6 —7.

[54] См.: Горский И. К. Указ. соч. С. 273—274.

[55] Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1948. Т. 4. С. 570.

[56] Проблема развития очерка в свете его этнографизма, история участия писателей в трудах Российского географического общества и ряд других вопросов, связанных с этнографическим содержанием литературы, рассматриваются в диссертации В. Ф. Соколовой «Проблема этнографизма в русской художественной литературе 40 — 70-х годов XIX века» (Л., 1987; автореферат).

[57] Назовем несколько работ, в которых рассматриваются эти проблемы: Зайденшнур Э. Е. 1) Народная песня и пословица в творчестве Л. Н. Толстого // Лев Николаевич Толстой. М., 1951. С. 511 — 576; 2) Работа Л. Н. Толстого над русскими былинами // Русский фольклор. М.; Л., 1960. Т. 5. С. 329—366; 3) Лев Толстой и русское народное творчество // Л. Н. Толстой и русская литературно-общественная мысль. Л., 1979. С. 34—65; Бурсов Б.И. Национальное своеобразие русской литературы. М.; Л., 1964. С. 49—50; Купреянова Е.Н. Эстетика Л. Н. Толстого. М.; Л., 1966. С. 240—249; Ветловская В. Е. 1) Литературные и фольклорные источники «Братьев Карамазовых»: «Житие Алексея человека божия» и духовный стих о нем // Достоевский и русские писатели. М., 1971. С. 325—354; 2) Достоевский и поэтический мир древней Руси (литературные и фольклорные источники «Братьев Карамазовых») // ТОДРЛ. 1974. Т. 28. С. 296—307; 3) Творчество Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей: «Строительная жертва» // Миф —фольклор —литература. Л., 1978. С. 81 — 113; 4) Ф. М. Достоевский // Русская литература и фольклор (вторая половина XIX века). Л., 1982. С. 12 — 75; Лотман Л. М. 1) Романы Достоевского и русская легенда // Русская литература. 1972. № 2. С. 129—141; 2) Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л., 1974. С. 285—315; Михнюкевич В. А. Фольклор в «Бесах» Ф. М. Достоевского // Русская литература. 1991. № 4. С. 18—33; Сухачев Н. Л., Туниманов В. А. Развитие легенды у Лескова // Миф—фольклор—литература. С. 114—136; Горелов А. А. Указ. соч.